Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые

Долгушин дошел до кабака «Летучая мышь», двери оказались заперты амбарным замком. Это уже было неожиданностью.

— Добрый вечер, ротмистр. — Георгий Маслов, чуть-чуть навеселе, подошел к Долгушину. За ним появился Антон Сорокин.

— Здравствуй, друг! — обрадовался поэту Долгушин. — Почему закрыт кабачок?

— Ресторатор укатил во Владивосток. Скоро все навозники окажутся в Тихом океане, — сказал Сорокин.

— Шли в кабачок попить винца, поболтать о том о сем — и вот сюрпризец, — сказал сожалеюще Маслов.

— Я тоже хотел скоротать время до отхода поезда. Увы! — развел руками Долгушин.

— Идемте ко мне. Есть у меня бутылка спирта, — предложил Маслов.

Он жил в узкой, продолговатой, как гроб, комнате. Деревянная кровать прикрыта рыжим одеялом из верблюжьей шерсти, единственное окошко газеткой «Заря», в которой Маслов сотрудничал. На подоконнике валялись писчая бумага, селедка, черствые корки, номер литературно-художественного журнала «Сибирские рассветы». В углу стоял высокий зеленый сундук.

Сорокин постучал кулаком по его крышке.

— Отличное сооружение! Хорош и как двуспальная кровать, и как стол, и как гроб. — Он присел на сундук.

Маслов поспешно сунул Сорокину стул.

— В этом саркофаге сокровища, из почтения к ним я не сажусь на сундук.

Маслов поставил на стол сервиз из розового фарфора, вылил в чайник спирт, положил на газету хлеб и селедку. Чайник, чашечки, блюдца были разрисованы японскими неприличного содержания сценками.

— Нехорошо. Похабно, — скривился Долгушин.

— Искусство неприличным не бывает, — отрезал Сорокин, глядя на ротмистра глубокими, черными, словно лесные омуты, глазами. Прикрытые стекляшками пенсне, они казались отчужденными.

— Тогда порнография что такое?

— Порнография не искусство. Ваш брат военный умеет только гробить красоту и искусство.

— Не всякий военный — дурак и солдафон, — решил не обижаться Долгушин.

— Всякий! Люди, избравшие войну профессией, не могут понимать искусство. Иначе трудно убивать человека и его мыслящую душу, — яростно возразил Сорокин.

— Люблю принимать алкоголь из произведений искусства, — пошутил Маслов. — А на мой сервиз глаз не таращите, за него негоциант Злокозов давал тридцать тысяч царскими.

— Злокозову надобно искусство, как жеребцу подтяжки. Я сибирских разбойников знаю, по-родственному с ними знаком. Мой дед лошадиный косяк в одиннадцать тысяч голов имел, — сказал Сорокин.

— Выпьем, друзья! Питие определяет бытие, — переделал известную фразу Маслов.

— Ненавижу все же вояк, — вернулся к прежней теме Сорокин. — Если бы моя ненависть была реальной силой…

— В жизни, Антон, должно быть и прощенье, — с постной усмешкой заметил Маслов.

— Это кого же прощать-то? Убийц, палачей, тюремщиков?

— Надо же защищать Россию от врагов внешних и внутренних, — насупился Долгушин. — Нация обязана обороняться.

— А я, знаете, не принадлежу к литературным мародерам, что рисуют войну как праздник сердца. Раз, один лишь раз я написал книжку о войне «Хохот желтого дьявола…» и разослал императору германскому, микадо японскому, королю сиамскому и прочая, прочая.

— О чем же вы писали? — заинтересовался Долгушин.

— О запрещении войны как преступного деяния.

— Вам, конечно, не ответили.

— Нет, почему же? Откликнулся король Сиама. Извинялся, что не может прочесть моей книги по незнанию языка русского.

— Это же донкихотство, господин Сорокин.

— Почитаю за честь называться Дон Кихотом Сибирским, — просиял стеклышками пенсне Сорокин. — Только я Дон Кихот наоборот. Если Дон Кихот ветряные мельницы принимал за великанов, то я великанов современной политики принимаю за ветряные мельницы…

— Браво, браво!

— Жаль, что это сказал не я, — заметил Маслов.

— Не я тоже, а Генрих Гейне. Никак не могу понять: почему нехорошо быть плагиатором? Литературные воры способствуют популярности истинных поэтов. У рифмачей бездарных никто ничего не ворует.

— Пока есть преступники посолиднее, — хмуро возразил Долгушин.

Сорокин посмотрел на карманные, из вороненой стали, часы.

— Когда вам на вокзал?

— К часу ночи.

— Сейчас всего половина десятого. Вы бывали в Кокчетаве?

— Никогда в жизни.

— Там кочует мой приятель — манап Бурумбай.

— Так я к нему и еду! — Долгушин хотел было сказать о мотивах поездки, но, пораздумав, воздержался.

— Эту жирную скотину Бурумбая знаю хорошо. Кочует он в урочище Боровом, в ста верстах от Кокчетава. Местечко Боровое — яркое свидетельство того, что бог при сотворении мира был великим поэтом.

— У миллионера Злокозова в Боровом дача. Он там отдыхает с княгиней Еленой Сергеевной. Ты будешь в обществе великосветской дамы, Сергей, опять заговорил Маслов. — Выжми из нее все, что можно.

— Даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что она имеет, — отшутился Долгушин.

— Антон, брат мой по поэзии, вот этот самый ротмистр, — показал на Долгушина Маслов, — в Екатеринбурге вел следствие по делу об убийстве государя императора. Для исторического писателя — он клад всевозможных интересных подробностей.

— В истории меня интересуют только поэты и поэтессы. Девками даже царского происхождения не интересуюсь.

— А может быть, он знает пикантные случаи из жизни царских дочерей, рассмеялся Маслов.

— В тобольской ссылке у них любовных похождений не было.

— Кто знает, что у них было и чего не было, — не отставал от ротмистра Маслов.

— Белья не было. Я даже в протокол допроса занес этот прискорбный факт.

— Все это мелко и неинтересно, — сказал Сорокин.

— Царевна Ольга писала стихи. Это интересно? — спросил Долгушин.

— Хорошие стихи или дрянь? — спросил Сорокин.

— Я плохой ценитель поэзии. Помню отрывок одного стихотворения.

— Читайте!

Долгушин прочел равнодушно и вяло:

— Не баские стишки, — дослушав, раздул редкие, китайские усики Сорокин. — Форма дерьмовая, содержание тоже. Кощунственна сентиментальность палачей…

— Я попросил бы, когда речь идет о членах царской фамилии… вспыхнул Долгушин.

— Все они сукины дети! Все эти императоры, диктаторы! Восхвалять диктаторов можно, обелять их невозможно! А ведь наше подлое, дряблое, безвольное поколение надеется с помощью палачества удержаться у власти, прорычал Сорокин.

— Философ Сенека когда-то изрек: «Сегодня тиран душит отдельные личности, завтра — целые народы», — пробормотал Маслов.

Долгушин подумал о Колчаке: постоянное общение с верховным правителем давало обильную пищу для размышлений. Ведь вот на его глазах адмирал, неврастеничный, помешанный на своей исключительности человек, достиг самой высшей власти. Теперь он живет тоскливой, всего опасающейся жизнью, не верит никому, презирает всех, боится каждого. А своих личных врагов считает врагами отечества. Все его наслаждение в том, что он зажал в кулак миллионы человеческих судеб. Он убежден, что лучше народа знает, какая жизнь нужна народу, и постоянно призывает надеяться на будущее, а людям мало одних надежд. Им еще нужны мир, хлеб, счастье. Пока что верховный правитель принес людям только горе да беды. Он стал исторической личностью благодаря гигантскому злу, учиненному им в России. «И все же я буду служить ему, поскольку он воплощает идею русского монархизма», — сказал сам себе Долгушин.