Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые

— А мы устраним такое коварное преимущество быстротой, внезапностью, порывом. Забыл, душа любезный, о революционном порыве? Он горы сокрушает! Кроме всего, я верю в нашего командарма.

В сухой августовской мгле застряло распаленное солнце, теплый ветер продувал воду, запахи луговых трав — густые, пряные, томящие — текли над рекой. Медленно поворачивались на обрывах сосны, пароходики, шлепая плицами, изнемогали на перекатах, огибали мели, волоча за собой вереницы вятских пейзажей.

На палубах пассажирских и буксирных пароходиков, на плоских крышах баркасов громоздились кубы прессованного сена, мешки с картошкой, ржаной мукой, овсом, гречневой крупой, ячменем. Связки лаптей, тюки с кожей, ящики махорки перемешивались с пулеметными лентами, кучи вяленой воблы лежали рядом с орудийными снарядами.

На палубах, в проходах и закоулках сидели и лежали бойцы. Перебрасывались солеными шутками, добродушно матерились, рассказывали побасенки. Полураздетые, в опорках, лаптях на босу ногу, бойцы мало чем отличались от мешочников, нахлынувших в эти августовские дни на вятские берега.

На пароходике, возглавлявшем речную флотилию, было особенно оживленно. В кольце бойцов гармонист наигрывал частушки, подпевая самому себе:

Хор молодых, здоровых, грубых голосов с оканьем и присвистом проревел:

Гармонь замолчала, снова послышались побасенки и прибаутки. Кто-то допытывался у кого-то:

— Ванчё, а Ванчё, ты из Котельничё? А чё, правда, в Котельничё три мельничё: паровичё, водяничё и ветреничё?

— Вяцкой — народ хвацкой! Толокном-то Вятку прудили, корову-те на баню тащили, колокол-те из лык плели. Ударят в колокол, а он шлык да шлык, а вяцкие бают — мало лык, подплетай, робяты, ишо…

— Дуб ты стоеросовый! И побасенка твоя хреновая. А по-твоему, кто Америку-то открыл? Колумб, чтоличка? Когда Колумб-те в Америку прискакал, там артель вятских плотников бревна тесала. Вот оно чё, пень осиновый…

— И заспорили эт-то три поповны. Никак не могут решить, что такое мясо, жила и кость. Собачились, собачились, подозвали батрака своего:

«Што такое мясо, жила и кость, Иван?»

«А эт-то, разлюбезные барышни, все величается распроединым словом…»

На верхней палубе в ивовых плетеных креслах сидели командир Особого батальона Владимир Азин, его помощник Алексей Северихин и писарь Игнатий Лутошкин. Азин и Северихин хохотали, слушая анекдоты, писарь — старик с горбами на спине и груди и оттого похожий на сплющенный глобус неодобрительно фыркал.

— Вы чем-то недовольны, Игнатий Парфенович? — спросил Азин, поворачивая к писарю разрумянившееся от смеха лицо.

— Грустно мне от пошлости мира сего, юный ты мой человек, — отвечал сочным, глубоким басом горбун. — Только и слышу поганые словечки, дурацкую матерщину да жеребячий смех. И стыдно становится мне, и гаснет мечта в душе моей…

— О какой мечте вы толкуете? — удивился Азин печальному тону Лутошкина.

— О вечной мечте по прекрасному. Подымите, юные вы люди, глаза на мир, вас окружающий. Вглядитесь в лесную красоту земли. Как хороша она, как свежа и чиста! А что я вижу? Сплошное хамство! А слышу что? Матюки да скабрезные анекдоты! Что, скажите-ка мне, что за дело вашим бойцам до прекрасного мира, в котором они живут?

— У кого они могли научиться понимать прекрасное? Не знаете, Игнатий Парфенович? — обиделся Азин на звучные, красивые слова, произнесенные звучным, красивым голосом. — Может быть, у деревенского кулака? У городского купчины, а?

— Чувство прекрасного свойственно не каждому, — сумрачно ответил Лутошкин. — Можно быть образованным, очень интеллигентным и не понимать красоты. И не ценить мечты о прекрасном…

— Это вы врете! Мечта о прекрасном свойственна всем людям, но одни могут о ней рассказать красиво и ясно, а другие нет. Вот в чем суть. Я же лично мечтаю о прекрасной жизни для всех людей на земле. На фронт ради этой мечты топаю, умереть за нее готов.

— Братоубийственная война не может стать мечтой нормального человека, — опять зафыркал Лутошкин. — Не признаю мечты разрушающей.

— А мы, разрушив этот поганый старый мир, создадим свой, справедливый и великолепный, — с жаркой убежденностью сказал Азин.

— Ах, юный ты мой человек! Гражданин Ленин талантливо, даже гениально разрушает старый мир насилия. Как-то станет он создавать новый мир — это никто не знает. Кто из нас доживет до той благословенной поры?

— А вы полегче на поворотах, — оборвал горбуна Северихин и, вынув фарфоровую трубочку, стал сердито набивать ее самосадом.

— Ай не нравится правда?

— Белогвардейская — нет.

— У вас есть своя, красная?

— У меня правда классовая, — отрезал Северихин. — Вам же с вашими, рассуждениями к белым лучше податься.

— К белым мне не с руки. Мне сейчас коренной вопрос жизни уяснить хочется: кто нужнее простому люду — красные, белые или буро-малиновые?

Азин испытывал к горбуну какую-то непонятную веселую симпатию. Независимому характеру Азина были по душе не только независимость суждений Игнатия Парфеновича, но и его трагической ярости бас, и наивное, почти детское преклонение перед красотой земли. Азин вспомнил, при каких обстоятельствах пришел в батальон Лутошкин, и невольно улыбнулся.

Всего три недели назад Азин и Северихин носились по уездным городишкам и лесным деревенькам. Гневом и страстью звучали их речи на рабочих собраниях, на мужичьих сходках. Они говорили о контрреволюции, поднявшей мятежи на Волге, на Урале, в Сибири, об интервентах, высадивших свои войска в Архангельске и Владивостоке, о кулацких бунтах, бушующих в Прикамье.

Настойчиво, но с легкой находчивостью юности вербовали они добровольцев в Особый свой батальон.

— Прежде чем записать, прочти. Что, неграмотный? Тогда я тебе прочитаю. — Азин читал жидким баритоном: — «Сознательно и бескорыстно и без всякого принуждения вступаю я в Коммунистический батальон. Вступаю и даю клятвенное слово — до последнего вздоха своего бороться с врагами трудового народа. Обещаюсь не просить у врага пощады ни в бою, ни в плену, с достоинством встретить смерть, как положено бойцу Коммунистического батальона. А если ради корысти или выгоды отступлю от своего клятвенного слова — считайте меня трусом и бесстыдным предателем. Значит, лгал я трудовому народу, товарищам по борьбе, лгал собственной совести…»

Доброволец слушал со строгим лицом, вытянувшись, опустив руки по швам.

— Понял? Подумал? Согласен? — спрашивал Азин. — Именем революции объявляю тебя бойцом ее…