Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые

— Это еще откуда? — спрашивал Азин, выбегая на перрон и сталкиваясь с Федотом Пироговым.

— Вот бронепоезд привел. Подарок вятскополянских железнодорожников, четверо суток без передыху трудились, а сделали. С виду неказист, а сработан прочно.

— В четыре дня такую махину! Не зря говорят, вяцкой — народ хвацкой, — Азин чмокнул Пирогова в рыжую бороду.

— А не запляшет бронепоезд на рельсах от собственных выстрелов? деловито осведомился Северихин.

— Испытывали. Подрагивает, — согласился Пирогов.

— Прыжок влево, прыжок вправо и кубарем под откос?

— Ты это брось, Северихин! В хороводе все девки красивы. Четыре вагона, пять платформ, три пулемета, — подсчитал Азин. — Откуда пулеметы, Федот?

— У местных кулаков взяли. По овинам, собаки, распрятали.

— Азин, Ахин! — раздался испуганный голос Стена.

— Что такое? Чего орешь?

— Скрябин сбежал…

— Как сбежал?

— Крышу в станционном складе разобрал и смылся. Часовые даже не слышали.

— Часовые виноваты? — вскинулся Азин. — Не поймаешь — пеняй на себя…

Под ногами Афанасия Скрябина лежала Вятка — сизая в зеленой раме лугов. По песчаным косам бродили долговязые кулики, дышали теплом перестоявшие травы, водяные лилии пьянели от собственного запаха. Над сонными озерцами висели поспевшие гроздья черемухи, ежевика осыпалась в воду. Несокрушимое, словно литое из голубого металла, небо казалось близким, но и неприкасаемым. Скрябин рыскал по берегам реки, обходя деревни, укрываясь в рощах. Опасался мужиков: как бы не выдали красным. Страшился пойти и к Граве: тот запретил без нужды приходить к нему членам союза «Черного орла и землепашца».

После долгих колебаний Скрябин все же пришел в Гоньбу. Сельцо уютно раскидалось по речному крутояру; мужичьи дворы утопали в яблоневых садах, зарослях черемухи, калины, шпанской ягоды. На самом венце крутояра стояли два белокаменных дома, соединенных между собою крытой галереей. К воротам усадьбы вела липовая аллея. Старые, еще екатерининских времен, липы плотно переплелись вершинами. Аллея гудела пчелами, вкусно пахло медом, на серой коре деревьев играли солнечные пятна.

Граве уже давно заприметил Скрябина — и, стоя в кустах бузины, следил за его приближением.

— Зачем пожаловали, господин Скрябин? — спросил он, выходя из кустов и не отвечая на почтительный поклон хлеботорговца. — Я, кажется, запретил приходить без крайней необходимости.

— Необходимость меня и пригнала, Николай Николаевич.

— Чепуха какая-нибудь. В чем дело, говорите без словесной шелухи.

— Беда, Николай Николаевич! Красные в Арске расстреляли Долгушину и начальника станции Воробьева. Мельник Маркел тоже приказал долго жить. Я чудом уцелел, удалось бежать из-под ареста, — сообщил Скрябин.

— Чего кричите? Идемте за мной. — Граве провел хлеботорговца в беседку. Бросил пробковый шлем на стол, опустился на деревянный топчан. Кто их расстрелял? Когда расстрелял? А самое существенное — кто предал? Злое, болезненно сморщенное лицо помещика напугало Скрябина.

— Азин учинил расправу над нашими. Красный бандит Азин.

— Уничтожены лучшие люди. А кто их предал, так и не сказали.

— Если бы я знал предателя — задушил бы собственными руками. Скрябин печально поник головой. «Не дай бог, догадаются о моем грехе. Умен ведь, хитер ведь, как бы не запутал расспросами».

— Азин! — задумчиво повторил короткую фамилию Николай Николаевич. Что ж! Запишем Азина в наш поминальник. — Он подозрительно скосился на Скрябина: — А как вам удалось вырваться из красных лап? Крышу разобрали и скрылись? А часовые спали? А собаки не лаяли? Как все просто и легко получилось. Милее сказки…

— Бог помог, нужда заставила.

— А может, из вас провокатора сделали? Может, вы черноорловцев предали? А? Бывает? А?

— Бог с вами! Как можно подумать такое, батюшка мой?

— Что глаза прячете? Чего смущаетесь, господин Скрябин?

— Совестно, что про меня такие скверные мысли в голову приходят.

— Совесть — не голод, можно терпеть. Я еще не думаю, что вы стали предателем, пока еще нет. Но теперь на предательство мода. Мода пошла на все! Поносить покойного императора — мода! Радоваться разрушению России мода! Говорить, что нас спасут интервенты, — мода! Никто тебя не спасет, кроме самого тебя. — Граве закусил тонкие, ярко-красные губы. — А для собственного спасения надо убивать других. Наступило время ужасать, теперь уже мало одного божьего страха. А кого невозможно убить — того купим. Деньги тоже бьют наповал.

— Так-то оно так, батюшка мой, да ведь всех-то не купишь. Особливо идейных.

— Идейных? — зашелся острым смешком Граве. — Идейные стоят подороже, только и всего. Идеи покупаются дешевле вяленой воблы. Как я купил главаря местных комбедчиков? Он мне объявляет: «Поместье ваше конфисковано, убирайтесь вон». Я ему отвечаю: «Вон так вон. А что вы будете иметь от конфискации?» Он мне с глупой ухмылочкой: «Поместье принадлежит народу». Я ему тоже с дурацкой улыбочкой: «А ты есть народ. Значит — поместье твое. Я пожил, ты поживи». Он сначала, как жеребец, взвился, а я ему ласково: «Это твое, и это твое. И вот это тоже твое». В три счета растолковал ему суть красного гимна — кто был ничем, тот станет всем. И он теперь исполняет мою волю. Но мой комбедчик — мелкая рыбешка. Нам надо ловить осетров покрупнее.

— Неужто, батюшка мой, красные долго продержатся?

— Всегда смотрите вперед. История русская способна на всякие немыслимые зигзаги. Я возвращаюсь завтра в Ижевск, а вы поезжайте в Чистополь, Мамадыш, Малмыж, собирайте черноорловцев. С оружием, без оружия ведите их в Ижевск, я буду там ждать. Действуйте моим именем, пусть знают все, что «Черный орел» объявляет тихую, но беспощадную войну большевикам. Мы будем всюду, нас — не находят нигде.

За оградой сада заиграла гармошка. Торжественно, но и печально гармонист вывел: «Вышли мы все из народа».

— Кто-то на деревне разгулялся. Вишь, красную молитву затянул, подлец, — выругался сквозь зубы Скрябин.

— Вышли мы все из народа, поют. А мы их загоним обратно в хлев, на конюшню. — Граве поспешно вышел из садовой беседки.

Скрябин последовал за ним, и они поднялись на самый венец крутояра. Вечерняя, в млеющей дымке река мерцала расплавленным оловом, желто лоснились песчаные косы, между береговыми кустами ракитника плясала мошкара. Тишина полностью завладела луговыми травами, сосновым бором, уходящим за горизонт. Над рекой, над заречными лесными просторами стояли отсветы всепокоряющего голубоватого свечения неба.

Граве, сдвинув на затылок пробковый шлем, засунув руки в карманы бриджей, молча смотрел на реку. И вдруг рассмеялся мелко, зло, словно издеваясь над чем-то: