Юрий Давыдов - Бестселлер

Тут, знаете ли, все взаправду. И оборотни. И намерения решить уж, наконец, вполне и без осадка известную проблему. Вслед за отдельно взятыми ушами покажут вам бестселлер – протоколы, протоколы, протоколы. Покажут и второе, исправленное и значительно расширенное, издание нечаевского «Катехизиса революционера»: задачи оборотней, их оргвопросы, отношение к морали и религии:

– отказ от гуманизма, он абстрактный;

– освобождение от химер общечеловеческих ценностей;

– радикальное решение еврейского вопроса;

– всемирное господство Русской расы.

Развешены на стенах «отечественные звуки» – цепи, плети и дубинки. Припахивает «химией» – готовят взрывчатые вещества. Завлаб соорудил «машину смерти». Ее подбросили в спорткомплекс, когда жиды устроили там конференцию «Евреи за Христа». Промашка вышла. Но он, завлаб, добьется своего. Добился бы, но был убит. Точь-в-точь как Ваня Иванов: Нечаев объявил – Иван готов нам изменить, он нарушает дисциплину и т. д. Различье есть техническое. Ваню удушили сообща, Нечаев произвел контрольный выстрел. Завлаба порешили топором. Ивана мертвенького опустили в пруд, в прудочек, над ним все слышу, слышу – граит воронье. Завлаба погребли в навозе, там теплей. Спросили раз убийцу – малый с булыжным подбородком, курил серьезно, с долгою затяжкой, – спросили, зачем, мол, уши отсекал? Он улыбнулся медленно: «Во-первых, доказательство, что мертв. А во-вторых, и сувенир. А что? Ну, Ленин в мавзолее тоже сувенир, и ничего, никто цинизмом не считает». И Творожок определил и точно, и красиво, и внушительно: ты, Витя, молодец, имеешь низкий болевой порог.

Творожок – кликуха? Лишь меткие кликухи прилипают. А «творог», тем паче «творожок» в разительнейшем несоответствии ни с внешностью, ни с сущностью вождя сих оборотней.

Широк лицом, обстрижен наголо, оставлена чуприна. Был комсомольским активистом. И бизнесменом. Лет тридцать от роду. Не урка, хоть вьется уголовный хвостик. А Творожок, возможно, и прозванье родовое, но есть фамилии другие. Партийный псевдоним один: Берсерк.

Вот это уж совсем не «творожок». И не простое верхоглядство, как, скажем, «Молотов». Не примитивное, как, скажем, Сталин. И не чужая ксива, как, скажем, Ленин. Меня сбивали с толку истолкователи: бывали, мол, такие воины на святой Руси, их звали бешеными. А также сбило с толку отсеченье «ер». А Творожок-то не Берсерк, нет, он Берсеркер.

Как много в этом звуке неславянского. Немолчный гул фиордов – хвалебный гимн берсеркерам. Прибой и восклицающий, и своенравный. Полет валькирий, ладья-дракара викингов. И жажда вражьей крови, и скорбь о гибели богов, и яркое язычество, готовое испить из черепа праотцев. Вот дух берсеркеров. Медвежья сила, волчья хватка и жажда мрачная попрать весь этот жалкий, дряблый мир.

И Творожок нарек себя Берсеркером. Привлек парней; они, пылая ненавистью и классовой, и расовой, толкутся у музея Ленина. Не заманил их Творожок. Нет, именно привлек. Назвал легионерами, а легион назвал «Вервольф», что по-немецки: оборотни. И стал натаскивать на мокрые дела.

Нет, Творожок не прост. Характер у него нордический. И сила воли, она необходима предводителю. А ум вторичен? Не всегда. Серьезен Творожок. И основательно начитан. Притом не столь односторонне, как мафиозный лидер Володя М.

Два шага в сторону, ей-ей, прелюбопытно. Володя М. мужик алтайского происхождения. У, видный из себя мужчина, с могучей грудью; лицом боксер-тяжеловес, но физия была целехонька до самой смерти. Увы, насильственной. Имел кликухи: Зверь и Папа. Он занимался нефтью, контракты заключал с Минобороны. Весь день в заботах-хлопотах. А час вечерний иль полуночный не картеж и не рулетка, не блядь и не жопки мальчиков – собранье сочинений тезки. Да-да, Владимира Ульянова, он же Ленин, согласно ксиве, о которой написал я выше… Читал и перечитывал. Закладочки закладывал. Перо мое бессильно воссоздать шикарнейшую виллу Володи М., где изучал он ленинизм. Стояла вилла в предместье города Брюсселя. Конечно, ни на волос сравненья со скромным флигельком, где поселились оборотни. Однако связь тут есть, не материальная – духовная.

Мне Творожок-то указал кивком в ту сторону, где грот и пруд, где ворон к ворону летит: «Нечаев жил, Нечаев жив, Нечаев будет жить». И рассмеялся; мне показалось, несколько застенчиво.

Черт дери, Берсеркер знал и про Нечаева, про то, что здесь он, Творожок, огонь разложит под днищем у котла всех ведьм. И если вы, читатель-недруг, заржете, уличая автора во лжи, он, автор, призовет в свидетели московского газетчика. Однако журналист, хоть разумом и быстрый, не угадал «движенья». Берсеркер был примером человека русского в его развитии. Конечно, не конечном, а сотню лет спустя по линии Нечаева: наш Творожок почуял дух всех душных душегубок. И счел себя вполне нордическим, а заодно – мизантропическим.

Ужель пред окончательным закатом не увильнуть мне от вервольфов? Помилуй Бог! Лишь Он оборонит. Хотя бы временно, хотя бы вот сейчас.

Я не оставил свои уши в склянке спирта. Они при мне остались. И я стал слушать, как равнодушная природа клонится в сон. На четверть по стволам, считая от вершин, был освещен вечернею неспешливой зарей стареющий могучий лес. Заря зеркалила, как ртутью, пруд. Жук не жужжал, его пора минулась. Жужжали пчелы – домой, на пасеку. И улыбался пасынок, сластена Горский сообщал: «А в годы мирные, Бруноша, пасека давала ежегодно двадцать пять пудов, мы запасались на всю зиму».

Художник Горский шел с Лопатиным. Они шли мимо грота, наискосок, к паровичку-трамваю. И тут уж перст указующий: эй, автор, закругляйся.

Согласен, я сейчас.

Когда-то Горский жил семейно в Петровском-Разумовском, на дачах г-жи Купецкой. На тех же дачах жил и Тихомиров, Лев Александрович, сотрудник «Московских новостей»; о нем речь впереди. То было в глухую пору листопада. Но Горский был «весенний»: он любил и был любим, а пасынок Бруноша был гимназистом на вакатах, эвон, какой теперь – и адвокат, и джентльмен, который завтра уезжает в Англию, поскольку тамошний премьер сказал: «А торговать нам можно и с каннибалами».

Сей уголок они сегодня посетили и ради возобновленья приятных впечатлений давно минувшего, и ради обсужденья на пленэре исторического полотна, задуманного, но не исполненного. То есть без центрального из фигурантов. Картина называлась «Казнь Ивана Иванова». И пруд, и грот, и несколько фигур удались. Но лидер ускользал, не получался. Горский, впадая в мрачность, бежал Петровского-Разумовского. И чаще прочего он удалялся в Сергиев Посад, как и Кустодиев.

Нечаев, иезуит, фанатик Революции, вот камень преткновенья. Горский его не видел даже промельком. Лопатин-Барт тоже. Но Лопатин-старший и видел, и клеймил, не признавая смолоду террорных акций. Да, видел, и нечаевых провидел. Определил, как отрубил, однажды в Доме литераторов, и это вспомнил Бруно Германович: «Нечаев? Всей сутью – Ленин».