Юлиан Семенов - Закрытые страницы истории

Круг, в котором производился выбор жертв, мог быть как угодно широк.

Дарий 1, царь персов в 522— 486 гг. до н. э.

«…То, что справедливо, я люблю, то, что несправедливо, ненавижу. Это не моя прихоть, чтобы низшие страдали от рук тех, кто стоит над ними» — такая надпись выбита на саркофаге Дария I

Впрочем, те, кто постоянно находился перед глазами властителя, скорее могли вызвать его гнев, и их путь на плаху нередко оказывался короче, чем у других. Не говоря уже о том, что с точки зрения воздействия

на толпу казнь сановника всегда более эффективна, чем расправа над каким-нибудь свинопасом или брадобреем.

Чтобы казнить человека, достаточно было малейшего повода. Добрый христианин Людовик II Баварский, услышав, например, от своего министра финансов, что в казне нет денег на очередные королевские прихоти, приказал «высечь его, собаку, а потом выколоть ему глаза». А Бахрам I из династии Сасанидов приговорил к казни своего главного повара только за то, что тот, подавая блюдо, капнул соусом ему на руку. Он повелел вызвать палача, с тем чтобы казнить повара сразу по окончании трапезы. Тщетно тот молил о пощаде.

— Ты должен умереть, — терпеливо разъяснял ему царь, — для блага других. Они могут увидеть в этом пример и не будут небрежны на службе своему владыке.

Мысль Макиавелли о том, что правитель для своей же безопасности должен внушать подданным страх, не была броской фразой. Это была осознанная политика устрашения, которой независимо друг от друга следовали правители разных стран и различных эпох. Ганнибал, этот герой-полководец, чтобы обеспечить повиновение себе, прибегал, по словам одного из исследователей, к «бесчеловечной жестокости». Даже Конфуций, философ и убежденный противник смертной казни, став наместником одной из провинций, тут же приказал казнить одного из своих политических оппонентов. Доводы, которые он приводил в обоснование этого, ничем не отличались от доводов любого тирана: «Шао Чжэнь-мао собирал группы последователей, его речь прикрывала все зловредное, он обманывал людей. Он упорно протестовал против всего правильного, показывал своеволие. Как можно было его не казнить?»

В этом же, в стремлении упрочить свою власть, следует, очевидно, искать объяснение и тем, казалось бы, бессмысленным массовым казням, которые с таким упорством и последовательностью проводились Чингисханом.

Однажды Чингисхан задал своим приближенным вопрос: «Наслаждение и ликование человека в чем состоит?» Но ответами их он остался недоволен: «Вы не хорошо сказали. Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившихся и победить врага, вырвать его с корнем, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей их, заставить течь слезу по лицу и носу их, сидеть на их приятно идущих меринах…»

«Всех жителей Балха, — пишет об одном из таких избиений историк тех лет Рашид ад-Дин, — разом вывели в поле, по обыкновенному заведению разделили солдатам и всех предали смерти».

После взятия Хорезма жителей города также разделили между воинами, «чтобы они предали смерти… На каждого воина досталось 24 человека, а число солдат превышало 50 тысяч».

Взяв Термез, воины «выгнали разом людей в поле и по заведенному обычаю, разделив их войску, всех предали смерти».

Один из ученых мусульман, Вахид ад-Дин, попавший на службу к Чингисхану, когда тот штурмовал города Средней Азии, рассказывает в своих записках следующее.

Однажды Чингисхан спросил его:

— Разве великое имя не останется после меня на земле? «Я склонил лицо мое к земле и сказал:

— Если хан обещает безопасность моей жизни, я позволю себе сказать два слова.

— Я обещаю тебе, — ответил он.

— Имя продолжает жить, — сказал я, — там, где есть люди. Как же имя может продолжить свое существование, если люди хана предают всех смерти? Кто останется, чтобы передать память о нем?

Едва я проговорил это, как Чингисхан бросил лук и стрелы, которые он держал в руке, на землю и, прийдя в страшный гнев, отвернул от меня свое лицо и повернулся ко мне спиной. Заметив его изогнутую в гневе бровь, я простился с жизнью и расстался со всякой надеждой. Я был уверен, что последний мой час пришел и что я уйду из жизни от удара мечом этого проклятого.

Через минуту он вновь повернул ко мне свое лицо и сказал:

— До сих пор я считал тебя человеком рассудительным и разумным. Но из этих твоих слов мне стало ясно, что ты не все понимаешь и что разумение твое невелико… Уцелевшие люди, которые живут в других частях мира, и владыки других царств, какие только есть, сохранят память обо мне».

Правитель, внушающий страх, правитель, грозный и беспощадный в глазах своих подданных, всегда считался владыкой властным. Следовать этому эталону значило ставить свое право на власть вне сомнения и вне вопроса.

Именно поэтому не философ и не поэт, а палач был столь значительной фигурой при дворе Аббасидов. Гарун аль-Рашид, герой сказок «Тысячи и одной ночи», появляется на страницах повествования непременно в сопровождении палача.

В глазах многих правителей страх, внушаемый ими, и властность были синонимами.

Как-то перед дверями кабинета Николая I в ожидании приема стояли и беседовали два его министра — военный министр Чернышев и министр финансов Вронченко. Вронченко достал было табакерку, как вдруг дверь кабинета распахнулась: на пороге стоял сам император. Вронченко, не ожидавший этого, в испуге выронил табакерку. Чернышев же, как человек более близкий к императору, при виде подобного страха позволил себе улыбнуться. Улыбка эта раздосадовала царя.

— Чему тут улыбаться? — холодно заметил он. — Это очень естественно.

Велик и страшен список злодеяний, совершенных правителями ради удержания, упрочения или расширения своей власти. Правда, со временем они проявляют все меньшую заинтересованность в том, чтобы сделать содеянное достоянием гласности. И если мы читаем, например, такой текст одного из владык: «Я захватил их жен, я привел их подданных, я вышел к их колодцам, я побил их быков, я вырвал их ячмень, я поджег его», — мы можем не сомневаться, что относится он к тем отдаленным временам, когда правители не только не стыдились подобных деяний, но даже заботились о том, чтобы описание их, высеченное на кам- 1е , запало в сердца и души многих поколений, которые придут потом.

Текст, приведенный выше, относится к царствованию фараона Сенусерта III. Но строки эти могли бы относиться к любому другому фараону и любому другому царствованию. Разве не в подобных же выражениях описывается совершенное Аменхотепом II: «Он уничтожил их, словно они не существовали, они были повержены и распростерты. Затем отправился он радостно отсюда»?