Мэри Рено - Персидский мальчик

Его голос задрожал, и убеленный сединами старый воин закрыл трясущимися пальцами глаза. Глотка его издала хриплый звук, словно бы он собирался сплюнуть; но нет, то был всхлип.

И, словно этот всхлип был сигналом, отовсюду раздались крики — не возгласы злобы и гнева, но явная мольба. Они почти стонали, вздымая руки к небесам. И если то были тщательно отобранные царем военачальники, что же тогда творилось с простыми воинами?

Александр стоял недвижно. Крики смолкли — все ждали его ответа.

— Совет распущен. — Царь резко повернулся спиною к пришедшим и двинулся прямо к своему шатру.

Двое полководцев высочайшего ранга, его друзья, попытались было последовать за ним, но, обернувшись у входа, Александр бросил вновь:

— Совет распущен.

Еще в Сузах познал я азы искусства быть невидимым. Этому учишься довольно быстро, и, пока Александр отмерял шагами расстояние от одной стены шатра до другой, я до поры затаился в углу. Когда царь яростно задергал ремешок шлема, я тихонько подошел и помог ему снять военное облачение, после чего вновь сделался невидимкой. Это дало мне время поразмыслить.

Разделяли ли воины его веру в близость океана? Я вспоминал толпу случайных людей — торговцев, мастеровых и артистов, — вечно шатавшихся по нашему лагерю. Там были и толмачи, надеявшиеся получить свою скромную плату там, где языка знаков уже недоставало. Царские толмачи переводят только то, что им говорят, и в остальных случаях хранят молчание. Рыночные же толмачи, заработав несколько монет, с охотою заводят длинные беседы. Постоянно общаясь с путешественниками, купцами да караванщиками, они часто рассказывают о далеких странах, в которых побывали. Описывают трудности пути… Возможно ли, чтобы простые воины знали о них больше, чем мы? Великий Аристотель, мудрейший из греков, поведал Александру о том, как именно был сотворен мир. Но в одном можно быть вполне уверенным: он не видал этого собственными глазами…

Александр расхаживал по своему огромному шатру — вперед-назад, вперед-назад. Должно быть, он прошагал так целый стадий. Я обратился в ничто, ибо не знал, как помочь царю в его нынешней беде. Сейчас ему требовалась вера в мечту, но моя вера иссякла. Внезапно он возник надо мною и закричал во весь голос:

— Я пойду дальше!

Поднявшись на ноги, я вновь обрел человеческий облик.

— Господин мой, ты превзошел Кира. И Геракла, и Диониса, и божественных Близнецов… Весь мир знает это.

Александр изучал мое лицо, и я постарался согнать с него безверие.

— Я должен увидеть Край Мира. Не для того, чтобы завладеть им. И даже не ради славы. Просто увидеть, побывать там… И он так близко!!

— Они не понимают, — прошептал я.

Позднее Александр призвал к себе Птолемея, Пер-дикку, других полководцев — и сказал, что сожалеет о своей сегодняшней резкости. Он вновь будет говорить с военачальниками завтрашним утром, а пока они займутся подготовкой будущего похода, в который все-таки выступят, когда ему удастся уговорить людей. Полководцы уселись за стол и деловито делали заметки о переправе и о походе по ту сторону реки. В сокрытии неверия они преуспели ничуть не больше меня самого.

Александр чувствовал это кожей. Весь вечер того дня он тосковал, и я сомневаюсь, что ему удалось наконец уснуть. На следующее утро, когда военачальники явились, царь не стал убеждать их, а просто спросил, не переменили ли они своего решения.

Последовало нечленораздельное бормотание. Думаю, Александр все же уловил основную мысль — слухи об огромных расстояниях, и так далее. Кто-то слыхал что-то от толмача, явившегося с караваном. Кто-то говорил о двухнедельном марше по безжизненной пустыне… Послушав какое-то время, Александр призвал к тишине:

— Я выслушал вас. И, как я уже говорил вчера, вам нечего бояться. Ни единому македонцу я не прикажу идти за мною вопреки его желаниям. Есть и другие, которые пойдут за своим царем. Я двину войско дальше, но без вас. Вы все вольны уйти, когда захотите. Возвращайтесь по домам. Ничего иного я не прошу.

Александр вошел в шатер. Голоса снаружи становились громче по мере того, как люди расходились. Стражу, стоявшему у входа, Александр приказал не впускать никого, ни единого человека.

Но я вновь стал невидимкой. Весь тот день я входил и выходил из царского шатра. Видя, что меня не прогнали в первый же раз, стражник пропускал меня снова и снова. Пробравшись в спальню, я выглядывал из-за занавеси, дабы убедиться, что Александр не предался отчаянью, оставшись в одиночестве. Нет, он просто сидел за столом, уставившись в свои записи, или же просто расхаживал из угла в угол. Было видно, что он все еще цепляется за надежду.

Что бы ни было сказано, царь не пойдет дальше без македонцев. Она вошла в его плоть и кровь, эта армия, которую он вел в сражения еще в мальчишестве. Армия была его любовницей. Почему бы нет? Ведь армия страстно любила его. И теперь он уединился в своем шатре не из гордыни или с тоски; нет, он намеревался заставить любовницу приползти сюда на коленях, вымаливая у него прощение.

Любовница не явилась. Над громадным лагерем повисла тягостная, жуткая тишина.

Меня Александр не отсылал. Видя, что царь желает побыть в одиночестве, я старался не мешать ему. Я лишь приносил то, в чем, как мне казалось, он нуждался; выходил прочь, если Александр беспокойно вздыхал; подливал масло в светильники, когда сгустилась ночь. Стражники принесли ужин. Вдруг заметив мое присутствие, Александр заставил меня усесться рядом и поесть с ним. И тогда, с чашей вина в руке (которую едва пригубил), царь начал говорить. Он сказал, что всю его жизнь, где бы он ни был, его обуревали какие-то великие желания: свершить что-нибудь, найти и посмотреть на некое чудо… Желания столь могучие, что внушены они могли быть одним только богом. И всякий раз он исполнял их — до сей поры…

Я надеялся, что после трапезы Александр пригласит меня в постель: там я мог бы немного успокоить его. Но царь ждал иной любви.

Весь следующий день он не выходил из шатра. Лагерь угрюмо шептался. Все оставалось как прежде, за одним исключением: то был уже второй день, и надежды понемногу оставляли его.

Вечером я зажег светильник. Невиданные летучие создания бросались на огонек пламени и, корчась, падали замертво; Александр сидел за столом, подперши обе щеки кулаками. Мне нечем было с ним поделиться. Я даже не мог привести Гефестиона… Да, я сделал бы это, если б только мог.

Какое-то время спустя он достал книгу и открыл ее. Он хочет упорядочить мысли, решил я; это подсказало мне хорошую идею. Я выскользнул в короткие индские сумерки и направился к ближайшему дереву с густой кроной. Там я и нашел, кого искал, со сложенными на бедрах ступнями и с лежащими на коленях открытыми ладонями. Теперь он уже знал достаточно простых греческих слов, чтобы говорить.