Леонид Бежин - Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного

И Савва Иванович хотя и с трудом, с досадливым покрякиванием, подергиванием усов и бородки, но все же согласился. Воля ваша, завтра так завтра, но уж тогда прямо с утра, сразу после кофия. В таком случае не поехать ли им вместе? В этом предложении Саввы Ивановича угадывалось невысказанное: я тебе уступил, но и ты мне уступи, не откажи составить компанию.

Елизавета Григорьевна уж и готова была согласиться в угоду мужу. Но все же отказалась, сочтя, что это уж выйдет не по-соседски, а – самый настоящий визит, для хозяев обязывающий и обременительный. Станут, чего доброго, суетиться, слуг гонять, спешно накрывать на стол. Нет, ни к чему. Поезжай, муженек, один – потом расскажешь.

И Савва Иванович поутру поехал в Ахтырку один. Вот вдали показался барский дом, родовое гнездо, колонны и арочные окна. Савва Иванович придержал лошадей, и тотчас выбежал малый, взял под уздцы, отвел в сторону.

Слуги о нем доложили и вернулись с любезным ответом от хозяев: «Извольте. Пожалуйте. Вас ждут». После вчерашнего празднования часть гостей, видно, осталась ночевать, и к завтраку все собрались на застекленной веранде: московские приятели князя, здешние помещики и среди них – один военный в расстегнутом кителе (вольность позволительная, поскольку за столом не было дам).

Собрались с явным намерением допить вино, побалагурить в мужской компании и подналечь на закуски и разносолы, коих хлебосольные хозяева наготовили явно с излишком. Не на одни, а на десять именин и то хватит.

Савва Иванович представился, слегка повысив голос, чтобы заглушить шум за столом и заручиться всеобщим вниманием. Гости сразу замолкли, глядя на него, как смотрят на тех, о ком не раз слышали, но увидеть довелось впервые. Князь же вышел к нему из-за стола с гостеприимной улыбкой и распахнутыми объятьями.

– Вот и славно, что навестили! Мы еще вчера вас, признаться, поджидали. Садитесь, дорогой. – Он указал ему на свободное кресло и, обращаясь к гостям, добавил: – Вот вы, господа, на поезде ко мне прибыли, а изволите ли знать, кто рельсы под вами прокладывал и сию дорогу железную строил? Батюшка Саввы Ивановича, моего теперешнего доброго соседа. Желаю здравствовать им двоим и продолжать начатое с таким успехом великое дело.

Все дружно подняли наполненные бокалы, а у кого в бокале было пусто, поспешно налили себе до краев вина.

– За вас!

– За ваши благие начинания!

– Успеха в делах!

Мамонтов с благодарностью поклонился, тоже слегка пригубил, но не мог не внести печальную поправку в столь лестные для него пожелания:

– Батюшка Иван Федорович, к скорби моей, недавно скончался.

Все задвигали креслами, выражая готовность встать, но Савва Иванович убедительным жестом усадил всех обратно.

– Ах, что вы говорите! Какая утрата для всех, кто его знал и о нем слышал! Царство ему небесное! – Николай Петрович хотел перекреститься, но по рассеянности своей не донес правую руку до левого плеча, вздохнул и посетовал: – Всем нам когда-нибудь умирать – кому раньше, кому позже. Все на небесах будем.

После этих слов балагурить и налегать на разносолы было уже несколько неуместно. Гости смутились, призадумались, вытерли губы, и разговор приобрел иное направление – отвлеченное и философическое, чему они сами немало удивились.

– А что там, на небесах, хотел бы я знать? – спросил военный в расстегнутом кителе и турецкой феске набекрень, которую он надел с явной целью всех позабавить и забыл снять, хотя на нее уже никто не обращал внимания.

– Для кого-то райские кущи с гуриями, а для иных ад кромешный, – подсказали ему то, что еще немного отдавало недавними смешками и балагурством.

– А когда вы в Крымскую кампанию под пулями, не сгибаясь, стояли, то об этом разве не думали? – спросил Николай Петрович, пресекая насмешки напоминанием о ратных доблестях военного и желая дать ему повод самому ответить на свой вопрос.

– О небесах-то? Не думал. Не до того было под пулями-то…

Военный почувствовал себя неловко оттого, что поставил себя в неравное положение со штатскими, вообще не нюхавшими пороха и потому не способными оценить всю степень грозившей ему опасности. – Это я так, к слову. Извините…

Но штатские есть штатские: его извинения позволили всем почувствовать свое превосходство.

– Раз вам было не до того, то вот мы и объясняем: для одних рай, а для других – кромешный ад.

В разговор вмешался помещик, заслуживший репутацию здешнего философа и стремившийся ее поддерживать круглыми очками и умным видом:

– Но гурии, положим, для мусульман, а вечные муки пошла мода теперь отрицать. Некоторые считают, что и бесы спасутся. Апокатастасис, господа.

Все возмущенно зашумели.

– Ересь.

– Церковь считает это ересью.

– Позвольте, какая же ересь, если один из столпов – сам Григорий Нисский признавал?..

– Ну, это его личное мнение. Церковь не обязана, знаете ли, считаться…

– А вы, Савва Иванович… вы, человек дела, как полагаете? – Николай Петрович не столько интересовался его мнением, сколько заботился о том, чтобы голос дорогого гостя не потерялся среди прочих голосов.

– Полагаю, что каждому по заслугам. Кто ради чего старался – отечеству служил или мошну набивал… – Савва Иванович не был готов к такому разговору и опасался, что, как всегда в подобных случаях, самые искренние его высказывания будут встречены с наибольшим непониманием, враждебностью и неприязнью.

Так оно и оказалось.

– Вам легко говорить, голубчик, с вашими-то миллионами…

– Ну, о мошне-то каждому не грех позаботиться. Особенно если детей целый выводок…

– Выводок, батенька, у гусей…

– Не только, дорогой мой, не только…

– Имея такой капитал, можно и на нужды отечества отстегнуть маленько…

– Господа, господа, прошу вас не забываться… – Николай Петрович старался следить за тем, чтобы в его доме избегали таких непристойных слов, как миллионы и капитал, и чтобы сотрапезниками не было сказано ничего неприятного для гостя.

– Не забываться? – с возмущением отозвался помещик, надоевший присутствующим тем, что имел привычку вечно приставать ко всем со своими бедами и несчастьями. – Да уж как тут забудешься, если семью разоряют и имение – родное гнездо – с молотка пускают за долги.

– Кто же это вас разорил?

– Головин!

– Это какой же Головин?

– А тот самый…

– Тот, что лес по дешевке скупает?

– Именно он. Он! Ваш любезный Головин! – горячился помещик. Он испытывал чувство враждебности к Мамонтову, поскольку Савву Ивановича всячески пытались уберечь от обид, а его самого при этом несправедливо обижали. – Если бесы спасутся, то и он спасется? Сколько кровушки из нас выпил! Кровосос!