Юрий Вылегжанин - Отец и сын

Кто из них двоих мог быть инициатором встречи, если она была? Думается – Евдокия. Уж больно ей хотелось узнать хоть что-нибудь о сыне. Как встреча возможно произошла и о чем тогда было говорено – неизвестно. Но думается, что тема Алексея уж точно затрагивалась. Не могла не затрагиваться. Причем она, видно, была затронута так, что царевне Наталье не составило большого труда понять, что мать и сын виделись и виделись недавно.

Попробуем восстановить, или, правильнее сказать – представить версию их разговора. Каким он был? Кратким или пространным? На ходу, на ногах или под крышей, сидя за запертыми дверями?

Давайте предположим, что встреча не была случайной, произошла за закрытыми дверями, а значит, никак не могла иметь место без содействия монастырского начальства – и прежде всего – матери-игуменьи.

20

Царевна Наталья сидела в креслице за круглым столиком – в той самой светёлочке, в которой зимою повидались Евдокия и Алексей. Сидела покуда в одиночестве. Пять минут назад ее сюда привела сама мать игуменья – высокая, худая, с ясно выделяющимися на лице морщинами, располагавшимися у неё на лице вертикально. Игуменья была из молодых. Не в смысле молодых по возрасту; по возрасту она как раз была немолода. А в том смысле, что недавно пришла в монастырь – каких-то может быть, три года назад тому.

Она была из Нащокиных – из очень богатого и знатного рода. Самый знаменитый – боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин приходился ей дядею. Он умер в 1618 году монахом. Племянница пошла по его стопам. Сделала карьеру. Грамотна и учена была немало. По-латыни знала и по-польски. Игуменьей стала. Именовала царскую сестру «Высочеством».

Какое-то время прошло в ожидании. Вдруг открывается дверь и появляется монахиня с немалою корзинкою в руках, покрытою беленькою чистою холстинкой. Монахиня поклонилась царевне в пояс и стала вынимать снедь, да расставлять на столике, причем Наталья Алексеевна успела заметить, что вся еда была, хотя и постная, но приготовлена великолепно. Яркий, чистый аромат жареного лука, дух ржаного свежего хлеба, узнаваемый по чесночку аромат соленых грибочков – были до того хороши, что Наталье Алексеевне сразу как-то расхотелось скоро уезжать, а захотелось – наоборот – покойно и вкусно поесть, отдохнуть за трапезою и поговорить с каким-нито хорошим человеком.

Монахиня не старалась лицо свое, сразу как явилась с корзинкою, особенно показывать. И правильно, наверное, это… Но царевна приметила и то, что уж очень неловко монахиня снедь на столике выставляла. А как выставила все, и надо было уходить, – не уходила, а будто ждала чего-то. Или, как бы с силами собиралась. И, видимо, собравшись, разом повернулась к царевне лицом. И глаза немигачие свои – не долу опустила, а смотрела на царевну, словно ждала чего-то. Или требовала. Наталье Алексеевне не по себе даже как-то стало. Она и спроси:

– Что ты так-то, на меня, сестричка, смотришь? Будто спросить чего хочешь, а языка лишилась…

И – узнала. Дошло до неё.

– Евдокия Федоровна, ты ли это?

– Я… Только не Евдокия, а Елена…

– Знаю-знаю…Ну, как ты живешь?

– Как? Как в монастыре-то живут…

– А как в монастыре?

– Тоска…

– Ну – тоска… Здесь ты к Богу ближе…

– Ничего не ближе…

– Или – со всеми сестрами не кормишься?

– Да нет… Окормляют меня со всеми вместе. А все одно – тоска…

– Ты – есть хочешь? Садись за стол, поедим.

– Нет. С тобою мать игуменья трапезу делить будет. Сейчас явится. А мне – нельзя. Да и сыта я.

– Ну, хоть присядь, отдохни… ведь настоялась уже поди?

– Нет. Я уже привыкла. Постоим.

– А я вот посижу. Дорога больно тяжела была. Устала. – И оправила платье привычно, улыбнулась вдруг и спросила весело…

– Поговорим?

– Да о чем говорить-то… Ваша воля.

– Чья это наша? – спокойно, отнюдь не сердясь, спросила Наталья Алексеевна.

– Нарышкиных, вот чья. – Сказала эти слова Евдокия коротко и явно злобно.

– Ну не сердись… Нехорошо сердитовать. На все воля Божья…

– Да! Божья… Знаю я, чья это воля…

– Ну-ну… Будет…– Наталья продолжала улыбаться. – Ты лучше скажи: об Алешеньке – думаешь ли?

–Думаю. День и ночь думаю – как он там…

– Ему хорошо. Не тревожься… Ну, а о Государе Петре Алексеевиче думаешь ли?

Пауза.

– И об нём думаю. И ещё много о чем думаю…

– О чем же?

– Думаю, Бог правду знает. И глаза откроет…

– Кому?

– Государю, мужу моему.

– На что?

– Не виновата я вовсе ни в чем. Вовсе.

– А он и знает сие. И знал…

– Ух, немка проклятая…

– А он и немку ныне тоже в дому запер и не велит выходить. Осерчал больно.

– На что?

– Не ведаю.

– Буду Бога денно и нощно молить, чтобы снову оборотил глаза его царские на меня, да на Алешеньку и чтобы от страху сыночка моего избавил…

– От какого еще страху? – подозрительно спросила Наталья, суживая глаза. Приятная беседа кончилась. Начался, в сущности, допрос. И повела его царевна жестко и напористо:

– От какого еще страху? – повторила царевна. Ну-ко, ну-ко…

Евдокия от этих слов заметно смутилась. Но, как могла, взяла себя в руки и ответила, правда едва слышно:

– Я сон видала…

– Давно?

– С месяц, должно…

– Что за сон?

– Будто, кто меня среди ночи будит…

– Ну!

– Открыла глаза – а рядом Алешенька стоит вроде как в саване. Стоит и слезы льет.

– Дальше!

– Слезы льет и говорит: «Добро тебе, матушка, в Суздале за стенками, покойно; а меня батюшка – как не встретит – все ругает ругмя.

– А ты?

– А я и спрашиваю, а за что, мол, батюшка ругает-то?

– А он? – нетерпеливо подгоняла Наталья.

– А за то, что учусь, говорит, плохо. Оттого и гневается, а я де, батюшкиного гнева зело боюсь. Батюшка, мол, может за ленность мою наследства меня лишить…

– А ты что же? – снова нетерпеливо спросила царевна.

– А я ему и говорю: «Учись, Алешенька, хорошенько – вот батюшка милостив к тебе и будет непременно».

– Ну?

– А он – махнул рукою, заплакал опять и… пропал.

– А больше во сне не показывался, нет?

Евдокия замолчала, долу уставя глаза свои. – и ответила снова тихонько:

– Показывался…

– Как показывался?! Речи! Говорил чего, нет?

– Нет, не говорил… Только плакал. И носом все-время дергал. И нос рукавом утирал. – И она заплакала.

Наталья всегда плачущих баб не выносила. Допрос кончился. Мгновенно повеселев, царевна заторопилась:

– Ты прости-прощай, матушка Елена, спешить, спешить тебе надобно; а то скоро мать-игуменья явится, недовольна будет, что родственницы свиделись. А то еще не ровен час братцу отпишет, как я тогда оправдываться стану?

Царевна пыталась шутить.

21

Когда Евдокия (или Елена – как кому угодно будет) вышла бесшумно за дверь, Наталья Алексеевна некоторое время просто сидела и думала. О чем думала? Ну уж во всяком случае, не о том, как бывшая царица мало изменилась и все еще хороша собой. Мина на лице у неё была серьезнейшая. Дело в том, что еще при прощании с Еленою-Евдокиею – царевну словно по затылку хряснули: яркая и ясная догадка сама собою явилась: «А ведь насморк-то у Алешеньки совсем недавно был!..».