Евгения Малин - Из-за стены

Поймав себя на том, что вот уже пять минут разглядывает архитектурные решения Елисеевского, погрузившись в собственные мысли, Петер вышел из оцепенения. Мать часто говорила, что нельзя быть таким мечтательным, но он ничего не мог с собой поделать, порой подолгу что-то рассматривал или делал вид, что внимательно слушает – и в то же время уносился мыслями куда-то далеко. Однако сейчас его размышления были совершенно ни к чему и только мешали делу.

У латунного поручня, огибавшего магазин, вопреки рассказам Макса, никакого намека на фарцовщиков не было – зато толкались дети, разглядывая выставленные в витрине апельсины, выложенные пирамидой. Решив прицениться, дабы не терять времени даром, Петер потянул на себя ручку двери и зашел внутрь.

Внутреннее убранство поражало роскошью ничуть не меньше, чем внешнее: прилавки из красного дерева начала века, лепнина на стенах, хрустальные светильники – и в довершение всего великолепная хрустальная люстра по центру. Петер подошел к прилавку, выискивая глазами ту самую икру, о которой говорил Макс. Спросить продавца или посетителей он стеснялся, отчасти из опасений, что его выдаст немецкий акцент – ему казалось, что у русских повсеместная шпиономания. Он оглядывался по сторонам в надежде все-таки обрести столь необходимую ему помощь, но так и не находя ее. Случайно увидев на прилавке знакомые уже ему конфеты с поцелуйным названием, он занял место в очереди, решив купить хотя бы их.

Рядом стоял молодой парень примерно его возраста в модном пиджаке определенно не советского производства. Петер хотел было уже плюнуть на свой страх и обратиться к нему, как тот вступил разговор первым:

– Need help? – спросил он на ломаном английском с сильным русским акцентом.

Петер внутренне возликовал – удача все же повернулась к нему лицом: по сведениям Макса, ленинградские фарцовщики предпочитали изъясняться на русифицированном английском.

– Yes, I search Dumskaya street, – радостно ответил он – все мелкие сделки проходили именно там, на малолюдной Думской.

– Come with me, – ответил фарцовщик (Петер уже не сомневался в роде занятий парня) и направился к выходу из магазина.

Петер решил не рисковать, и в первой же подворотне на Думской сбыл фарцовщику весь привезенный с собой запас нейлоновых изделий, поспешив вернуться на вокзал. Возможно, он и в самом деле продешевил, но вышло все равно неплохо: в два раза дороже домашней цены – и это при том, что покупал он в розницу. От предложенной валюты пришлось отказаться – смысла не было, на таможне с «гринами», как называли здесь доллары, не только не выпустят, а еще и отправят куда подальше, в Сибирь, например. Оставалось только найти применение вырученным рублям. Петер в очередной раз клял свою непрактичность: совершенно неясно, чем он думал, ввязываясь в столь сомнительное предприятие. Деньги у него теперь действительно были, но везти с собой полный чемодан водки с икрой казалось верхом неосмотрительности. Возвращайся он на Запад, никто бы и слова не сказал, а здесь, в странах Варшавского договора, в первую очередь обвинят в спекуляции – и снова привет, Сибирь!

С Сибирью у Петера были особые отношения. Где-то там, в сибирской тайге, сгинул в конце сороковых его отец, попав в плен под Сталинградом вместе с армией Паулюса в сорок третьем. Он его толком не помнил, родившись перед самой войной, а мать вот до сих пор не могла забыть, так и не выйдя повторно замуж, хотя варианты были и, на взгляд Петера, не самые плохие. Все это было вдвойне обидно хотя бы потому, что ни отец, ни мать не разделяли взглядов Гитлера – в Вермахт отец попал по мобилизации. Но Сибирь представлялась Петеру каким-то страшным монстром, пожирающим людей, неведомым местом, куда уходят, но откуда не возвращаются.

С этими мыслями он подошел к вокзалу и, пройдя в зал ожидания, не увидел там своей группы. Он решил обойти зал еще раз – вполне возможно, они нашли какое-то более удобное место – но вновь никого не обнаружил. Петер кинулся наружу, в город, в надежде, что все уже ждут посадки в автобус на улице, а он их не заметил, возвращаясь в спешке, обошел вокзал кругом – и снова никого не встретил. В отчаянии он бросился к выходу на перрон – но и там никого не было. Почти упав духом (он даже не помнил название отеля, в котором их должны были разместить, но это была ерунда по сравнению с обнаружением его, Петера, исчезновения), Петер вернулся в зал и, не отдавая себе отчета в собственных действиях, зачем-то подошел к той скамейке, под которую задвинул чемодан Майера перед уходом: на скамейке, несмотря на достаточно поздний час, по-прежнему спал потрепанного вида гражданин, кажется, даже в той же самой позе, в какой Петер оставил его около полутора часов назад, а под скамейкой стоял желтый кожаный чемодан.

Находка вывела его из замешательства. Раз чемодан здесь, то и Майер тоже должен быть где-то здесь, на вокзале, а с ним и все остальные! Не мог же он, в самом деле, потерять документы на всю группу. Хотя, припомнив, в каком беспокойстве пребывал Майер, пытаясь успокоить недовольных, и с каким воодушевлением перед тем поглядывал на советскую девушку-гида – с него бы сталось. Петер вспомнил, что, обежав дважды зал ожидания, даже не подумал подняться на второй этаж. А ведь наверняка там есть буфет или ресторан – внизу он его не заметил – и тогда, вполне возможно, все решили подождать там и заодно перекусить. При мысли о еде желудок Петера незамедлительно напомнил о том, что завтрак был давно: рано утром в поезде им выдали по стакану сладкой бурды, гордо называемой проводницей чаем, и по бутерброду с двумя кусками засохшей колбасы.

Поднявшись на второй этаж, он быстро нашел помещение вокзального ресторана, подошел к витрине буфета, но не успел открыть рот, как толстая тетка в белой накрахмаленной наколке на пергидрольных, взбитых как у Брижит Бардо волосах, и таком же белом халате сказала недовольно:

– У нас спецзаказ, еда только навынос.

– Простите, я не понимаю, – ответил ей Петер по-русски, вновь разобрав лишь два слова: «у нас» и «еда».

Тетка подозрительно посмотрела на него, распознав акцент, но все же повторила фразу:

– В зале завтракает делегация из ГДР, еда с собой.

Только после этих слов Петер обратил внимание на происходящее за столиками: те были составлены в подобие русской «П», во главе которой сидели девушка-гид и Майер и, судя по всему, шло бурное обсуждение чего-то. Петер от души понадеялся, что не его отсутствие, и прислушался к разговору.

– Тогда в чем разница между кодексом строителя коммунизма и христианской моралью? – задал вопрос учившийся курсом младше рыжий Клаус, чей отец был пастором в церкви.