Валерий Есенков - Совесть

– Я ехал без остановки всю ночь и полдня прогулял в ожидании лошадей. Должно быть такая прогулка возбудила порядочный аппетит, что со мной случается редко.

И приветливо улыбнувшись, вцепился зубами, отламывая со старанием вниз, и отхватил чуть не треть похожего на на старинного закала кирпич пирожка, прихлебнул две ложки мутноватого супа и принялся с натугой жевать, ворочая челюстями, покачивая в такт головой, озорно улыбаясь, изображая на лице удовольствие, нарочно еще прувеличивая его, чтобы произвести какой-то веселый эффект, смысла которого уловить еще не успел, да все равно, он слышал, что будет смешно.

Попробовав в свою очередь укусить замечательный своей твердостью пирожок и тотчас брезгливо отбросив его от себя, незнакомец с явным неудовольствием поднял глаза.

Должно быть, не в одной прическе, как прежде, но и в лице его что-нибудь переменилось значительно или нарочито смешливое удовольствие вновь наводило на какую-то мысль, только в серых глазах незнакомца внимание перемешалось с тревогой, однако вопрос был задан без всякого любопытства, свом тоном выказывая человека воспитанного:

– Вы следуете в Москву?

Он именно ждал такого запроса, и теплая волна прошла, лишь он заслышал его, вздор, пустяки, ерунда, о чем же еще в придорожном трактире спросить, однако игра, стало быть, могла продолжаться, и он с тайным лукавством ответил, сделавши лицо безразличным, толчно обстоятельствами был принужден что-то оставлять про себя:

– Именно так.

И тут запорхнула в голову достойного внимания мысль: умягчать едва приметно слова, и он понемногу переходил на малороссийскую певучую молвь, подливая тем масла в игру, чтобы она разгоралась поярче:

– Из Полтавской губернии, и если хотите, из Миргородского повета.

При звуках этого ныне довольно известного имени что-то дрогнуло в самоуверенном лице незнакомца, чуть посдвинулись темные брови, чуть приоткрылся твердо очерченный рот, чуть позамедлилась ложка на середине пути, уронивши каплю на стол.

По этим приметам он угадал, что напоминание, которое было не без умысла было пущено им, пролетело близ самой цели, что вот-вот незнакомец припомнит и Миргород и тамошних жителей, однако и не тех жителей и не того вполне обыкновенного Миргорода, из которого путник мирно следовал по тульскому тракту в Москву, а иной, когда-то сочиненный не без удачи том повестей, и ловко остановил течение мыслей, упоенный этой игрой на последней черте, как будто невинным вопросом, выражая сердечную заинтересованность и голосом и всеми движеньями, предпринятыми им на лице:

– А вы, здешний, тулянин, или такой же как я, имели случай прибыть из дальних губерний?

С невозмутимым видом, проглотив ложку супа, трону из деликатности губы салфеткой, незнакомец ответил с благородной учтивостью, отчего-то именуя себя во множественном числе:

– Да, мы из поместья, верст за тринадцать отсюда.

От этого непостижимого, славного «мы» он чуть не припрыгнул на стуле. Какая милая, какая славная, какая комическая черта! Такую черту не жалко вписать куда-нибудь в самую гущу поэмы! К тому же человек положительный, должно быть, хозяин изрядный, нельзя ли повытащить чего из него?

Прямая посадка, поспешность в еде, большие усы, прокуренные насквозь, венгерка, сильтная нижняя челюсть, крутая, выступившая вперед, привычка размышлять, но медлительная, тугая сообразительность, ложкой по дну тарелки громко скребет, салфетка в кольце, снять позабыл, жесткая, должно быть кожа ладони, и это удивительное, это бесподобное «мы».

Увлечение поднималось во всем его существе высокой волной, круто завиваясь и пенясь. Второй пирожок показался ему превосходным. Он жевал с таким аппетитом, что разгрыз бы и гвозди, когда повару вздумалось, позабывши или покравши начинку, всыпать в тесто гвоздей. Темные, раздражительные сомнения, которыми только что мучился он, оттеснялись и глохли, тонули в затихших глубинах души. Он оживился, ободрился, от упругой легкости тело сделалось почти невесомым и стройным, точно половина прожитых лет сама собой скатилась с него.

Не подавши вида, с умелым притворством, ловко припрятывая пытливые взоры, которые бросались точно бы равнодушно, по случаю какой-нибудь мухи, без всякой цели что-нибудь разузнать, делая вид, что увлекается все больше едой, он перебирал эти разрозненные, разнородные, молчаливые черточки жизни, выдававшие и самый характер, и умственный склад. Он сравнивал. Он припоминал тех людей, которые хоть чем-нибудь казались похожи на этого. Он исподволь вновь наблюдал. И все это не без развлечения, не без тревожного, чудного удовольствия для себя: в самых мелких привычках и действиях ему каким-то таинственным образом виделось то, что решительно и до скончания века не откроется равнодушному взору, который, от черствости да от недостатка ума, вечно занят только собой. Он угадывал, он размышлял, дополняя проносившееся как искры угадки внезапными вспышками пробужденной фантазии.

И все эти разнородные молчаливые черточки так и лучились, точно предовольные тем, что он их наблюдал, с радостью выдавал все свои тайны, приближая к нему эту уже наполовину знакомую, хотя и совсем неизвестную в подробностях жизнь, Самый человек выступал по-иному, понятней и ближе, почти что как свой, как будто все прошедшие годы и не жил вольной волей своей как придется, а сию минуту был выдуман им и просился уже под перо.

Он опьянялся своей проницательностью, которая вдаль уносила от скучных, однообразных, намозоливших будней. Жизнь развертывалась просветленной, омытой, очищенной, точно лента реки, привольно текущая по равнине, блестевшая в солнечный день, и уже не могло быть сомнений в душе, тем более не могло оставаться безысходности, горя, тоски. Он ощущал, что еще роились необъятные силы, которых достанет на все, так чего и тосковать!

А всего-то и было, что перед ним, обедая аккуратно, сосредоточенно, в полном молчании, сидел человек, и он этого человека читал, как читают открытую книгу. Он угадывал в нем убежденного холостяка, о котором некому позаботиться в доме и который по этой причине подзапустил себя в деревенском своем одиночестве, перестав замечать неряшества в прическе, в костюме, в руках. Холостяк этот, разумеется, добр и покладист, потому что не школит ротозея-слугу, обязанного следить хотя бы за приличной свежестью выездного барского платья. Холостяк этот во время оно служил, вероятней всего в каких-нибудь конных частях, если принимать во внимание закрученные все еще залихватские усы. Там, на службе, ит приобрел ту военную выправку, которую до могилы не изгладишь ничем, хоть сто лет проживи, и привычку слишком прямо сидеть за столом, как в седле, однако же дальше поручиков продвигаться едва ли лелеял намеренье, даже если и мог. Некоторая склонность к беспечному созерцанию, свойственная всякому русскому человеку, книжки кое-какие, пробудившие однажды воображение, родовое поместье, душ этак в сто пятьдесят, некая тайная робость при всей внешней самоуверенной строгости, к тому же сознание собственного достоинства, которое читалось по выражению глаз, и это великолепное, это бесподобное «мы» довольно плохо ладили с воинской дисциплиной, субординацией и беспрекословным повиновением лишней звездочке в и презирающим ликам, какие у нас намеренно или по зову мелкой души эти звездочки себе создают, точно в них таится волшебная сила. Те же книжка, уединенные размышления, может быть, кое-какая наклонность к легким насмешкам разладили отставного поручика, послужившего не иначе как в столичном полку, с провинциальной чушью и дичью, из тех, что всенепременно подозревают в договоре с нечистым, если в сушь и бездождье как ни в чем не бывало к соседу валит урожай. По этой причине гордый поручик перестал бывать в обществе, вовсе отвык от манер, которые несколько попристали во время службы в полку, зато привык забывать о таких мелочах, как обыкновеннейшее кольцо на толстой трактирной салфетке. Полюбил должно быть охоту, врос в удобнейшую для таких приятных целей, венгерку, при занялся каким-нибудь ручным ремеслом, от которого сделались жестковатыми руки, в одинокие зимние вечера пристрастился прочитывать все журналы от корки до корки, без которых, правду сказать, непременно сопьешься с круга в глуши, а поручике и в трактире не спросил никакого вина, к тому же взялся выписывать новые книги по разным наукам, сам, чего доброго, кропает заметки невинного свойства, да тискает в местном листке, о садоводстве, о каких-нибудь мухах, о достославных подвигах туляков, начиная чуть не с допотопных темных времен. Имеет за плечами лет шестьдесят. Живет без лишних хлопот, без волнений и, уж разумеется само собой, без угрызений счастливо дремлющей совести, которой при таком образе жизни решительно нечем его укорить. Протянет еще лет пятнадцать, а то и все двадцать пять и непременно тихо помрет, как погаснет свеча, точно заснет, нечаянно отведавши на ночь излишнее блюдо жаркого, наперченнее щедрее обыкновенного, домашним, отродясь не сеченным кулинаром. Он несколько позавидовал этому человеку, проглядевши в две-три минуты всю его жизнь. Что толковать, и пяти дней не выдержать бы ему самому такого привольного, безмятежного, ничем не отмеченного существования. Ему ли скакать по осенним полям, ему ли тачать деревянные финтифлюшки на скрипучем токарном станке, ему ли объедаться на ночь жирной говядиной, ложиться спать на вечерней заре и вставать с петухом? Всё так, а славно бы было в деревенском уединении отдохнуть от горестной ноши своей, не метаться, не хлопотать, не пыжить из притомленного мозга наипоследние соки, а тихим вечером солнечной осени, прикорнувши в ровном тепле хорошо протопленных маленьких комнат, месяц-другой под тихий шорох свечей полистывать из одного любопытства какой-нибудь «Москвитянин», даже «Библиотеку для чтения», даже «Северную пчелу», лишь бы о нем не находилось до невыносимости пустейших и глупых статей.