Валерий Есенков - Совесть

С такого рода людьми он душевно не был связан ничем, кроме неутолимой жажды подтолкнуть их к полезному, доброму делу и тем помочь им воспрянуть закисшей от безделья душой. Пора. давно пора высказать им свое мнение прямо в лицо! Уже много лет он жил одним сильным чувством, что должен сказать наконец, как это ужасно, когда человек живет только собой, печется об одном собственном благе, забывая про насущное благо ближних своих, в своих несмолкаемых помыслах лелеет одного лишь себя: несчастный, мол, я, этого нет, а в том никогда не везет. Больше и некому бросить этот горький громокипящий упрек, и потому должны услыхать от него, до чего мелок и жалок такой человек, он должен посеять в недвижимых душах вечную жажду делать добро.

Пусть бы это был его единственный день! И пусть в этот единственный, в этот исключительный день его терпеливой, скрытой от посторонних невнимательных глаз, самоограниченной жизни, отданной тяжким трудам он сможет позволить себе откровенность! Так ужасно молчать, когда наболело давно, говорить было бы легче стократ! Приятно было хоть однажды испытать эту легкость, блаженство не страшиться всех и каждого оскорбить и выставить себя выше словно бы всех.

Попятясь легонько назад, придвинувши кресло ногой, Николай Васильевич сел, может быть, более для того, чтобы удовольствие заговорить во всю прыть было полным, сел торжественно, прямо, обхвативши ладонями гнутые ручки, и внезапно опамятовался, точно огнем обожгло, что все эти попреки он уже изливал на весь свет, и всякое слово, вырванное им из души, звучало в ушах его словно сдавленный крик.

Нет, не говорить пришло ему самое время, так не было смысла и начинать. Ему пришло самое время молчания, пришло самое время с пристрастием заглянуть поглубже в себя.

Вот не справился же с собой, осмелился бедного графа судить своим беспощадным судом, однако же. Едва приступив, узнал в осужденном себя самого, едва решился бросить графу суровый попрек, тотчас припомнились и свои колебания, едва замахнулся вытравить слабость духа в другом, как без промедления увидал, что сам он духом ничтожен и слаб.

Граф испугался ответственности? Вполне может быть, однако ж, если всю правду сказать, это он сам вчерашний день попытался свалить собственную ответственность перед Богом и перед людьми несчастному графу на слабые плечи, это он сам много дней прослонялся без нравственных сил, раздавленный тяжестью необыкновенного замысла, это он сам крепко-накрепко замкнулся в себе, точно заперся на пудовый замок, Так нацеленный в грудь другого удар возвращается и непременно попадает в себя самого, непременно, это неотвратимый закон. Ибо все на земле покоряется закону возмездия, которым он так дорожил, и всякое осуждение ближнего когда-нибудь обернется против тебя самого.

Склонив голову, он язвительно бросил себе:

«А вот поглядим, каким ты обернешься, когда ночь упадет?…»

А графа ему стало жаль, и он посоветовал мягко:

– Мой друг, ступайте служить.

Обхвативши колено руками, с опрокинутой назад головой, с немигающим взором, граф горько, задумчиво возразил:

– Дважды занимал я пост губернатора и наделал бездну ошибок, которые показали, что я болен, опасно болен душой. Я решился тогда, пока душа моя не излечится от тяжких пороков, я не имею права дозволить себе вновь испытывать власть над людьми, чтобы не употребить ее в другой раз во зло.

Склонившись к левому боку, он слушал внимательно то, что было знакомо до последнего вдоха, заключившего речь. С этим человеком в особенности и сближало его это сознание строгой ответственности перед людьми за каждый свой шаг. Тяжесть этой ответственности обсуждали они слишком часто, и он убедился вполне, что у графа ее сознание шло не от сердца, которое просит доброго дела, а от строгого и прямого ума, который доброе дело с замечательно ловким искусством заменяет обдуманным рассуждением о добре.

И все же в жалобе графа кое-что близкое вновь мелькнуло ему, точно позвало его за собой. Вновь, хоть и смутно, узнавал он в этом человеке себя. Он тоже был склонен ждать, терпеливо и долго, пока очистится от пороков душа, и не браться за свыше назначенное, определенное полезное дело, то каким же таинственным способом можно очистить ее? Если решение принято, но откладывается день ото дня исполнение, то где же и в чем набраться нам твердости духа, необходимого нам? И еще вереница вопросов так и кипела в уме.

И он слушал внимательно, мрачнее все больше, в забывчивости поглаживая усы, машинально отметив, сам не зная зачем, что какое-то слабое одушевленье начинало протепливаться в ровном голосе графа:

– Мне открылось, едва я стал занят собой, что ошибочно все, что ни делает человек на земле. Праведным может стать один только тот, кто вовсе откажется действовать. И я отринул все от себя. Я весь погрузился в молитву, однако в душе моей не пробудилось еще состраданье, душа моя, как и прежде, еще слишком погрязает в земном.

Николай Васильевич неторопливо стал возражать, точно это он возражал сам себе, строго вслушиваясь в каждое слово, хотя уже все такого рода слова были высказаны графу множество раз, и в письмах, и с глазу на глаз:

– Между тем другие, не знающие, не сознающие ошибок своих, то есть худшие из людей, без колебаний и размышлений берут всякую власть над людьми и, веруя крепко в непогрешимость свою, свою власть употребляют людям во вред, во вред всему государству. Нет, вы больны, однако ж болезнь ваша не та и лечиться вы взялись не так. При нынешнем состоянии общих душевных здоровий одно доброе дело и может быть хорошим лечением. Сознавая же ошибки свои, вы можете умирить людей там, где другой произведет кутерьму и раздор, а больше блага, чем согласие и умирение во всем, никому от власти не надо.

Граф возразил с убеждением, покачав головой:

– Полно, мой друг, всякое дело окончательно погубит меня.

Ужаснувшись смыслом этого слова, в тоже время улавливая невольно смутную правду его, вновь относя это слово к себе, он продолжал уговаривать, но уже неохотно, как будто с трудом:

– Без доброго дела, близкого сердцу, непременно погибаешь, почти безвозвратно, даже с добрым делом наша душа не всегда остается совершенно живой. Нет, подите вы лучше служить. И я бы тоже служил, даже хорошо бы под началом у вас, да мне по несчастью, одно художество и дано на служенье.

Глаза графа словно бы начинали блестеть, голос выдавал уже неподдельное чувство, тотчас было видать, что зацепилась любимая мысль:

– Слава Богу, мне есть на что жить. Не будь у меня ничего, кроме носильного платья, в таких обстоятельствах, разумеется, пришлось бы взяться за любую работу и на душу брать окаянство. Однако я имею возможность отклонить от себя те пороки, которые неизбежны в любом земном деле, и я прому решительно все мои средства, лишь бы душу уберечь от растления в деле земном.