Валерий Есенков - Совесть

– От Лоретто дорога забирается вверх, так что чудится против воли, будто скалистые горы готовы вас запереть, как бывает, когда летом спустишься в погреб, куда сквозь высокую узкую дверь, сбитую из досок, подгнивших от времени, почти не достигает свет дня, и начинают мерещиться черти. Так и в том месте: одна гора, словно амбарный замок, врезывается краем в другую, не дозволяя однако белая полоска шоссе все тянется боком скалы, а к вечеру благополучно спускается вниз. Долина наполнена ароматами трав и цветов, как бывает в малой горнице доброй старушки, такой же ветхой, как ее шаль, насушившей на всю долгую зиму всякого рода лекарств, которых достанет вылечить округу и две, да еше весьма не скудный остаток припрячется где-нибудь в уголке. Затем дорога вновь взбирается вверх, и там с высшей точки, вдруг в один миг открывается вся панорама хребта. Нежные вершины, чем далее, тем в красках слабее и тоньше. Картина похожа на море, где волны уносятся вдаль, там сливаясь с белеющим небом…

Беззаботность путника в нем пробуждалась. Он поуселся прямее и тверже. Голос, уже совсем чистый и сильный зазвучал с увлечением:

– Вечный Рим окружает равнина, которая поначалу может показаться бесплодной, однако ж вся она покрыта растительностью, и на ее зеленом ковре, как на огромном столе, когда гости ушли, всё поев, передвинув и спутав, раскиданы обломки гробниц и развалины мраморных храмов. На горизонте, как рыцарь, вздымается купол Петра, сквозь окна которого блеском блестит заходящее солнце. Вы испуганы этим молчанием. В то же время какая-то чудная сила, идущая от каждого древнего камня, подхватывает вас, говоря, как может быть прекрасен и велик человек, когда позабывает свою презренную земность.

И он признался с трепетной силой, просветленными глазами взглядывая за плечо незнакомца, не примечая грязноватой, по обыкновенью, стены:

– В этом городе нельзя не творить!

Уже в нем пробуждалась жажда труда. Еще не все хорошо в «Мертвых душах», в этот миг он эту истину твердо узнал и заторопился поскорее в Москву, чтоб без промедления встать за конторку, развернуть свою только что перебеленную рукопись и еще раз попристальней вглядеться во всякое слово. Он ощутил, что за этой пустой болтовней пролетает бесценное время, точно струится, переливаясь волнами за дверь. Вся поэма развернулась в своей необъятности, а жизнь его сыпалась мимо, как зерно из худого мешка, так что даже захвативши прореху рукой, он едва ли успеет довести своей беспримерный труд до конца, так и рассыпав все до последнего зернышка. Отчего же на станции нет лошадей?

Широко улыбаясь, от удовольствия пожмуривая глаза, незнакомец решился прервать его размышления, уже не без почтения обращаясь к нему:

– Вы владеете даром рассказчика. Нам было до крайности любопытно вас слушать. Не хотели бы еще.

Что-нибудь разузнать о ваших дорогах, разумеется, если вы в расположении и в ударе рассказывать.

Он колебался, потеряв охоту рассказывать, да что ж было делать, когда вечно нет лошадей, да и язык не поворачивался ни с тоги, ни с сего отказать такому благодатному слушателю, который так и не припомнил в горячем своем увлечении, с кем говорит, несмотря даже на то, что восхитился даром рассказчика, котрый всюду видать.

Он было начал, не успевши как следует приготовить лицо, с выражением крайней задумчивости:

– Видите ли…

Тут перед ним поставили кофе.

Радуясь, что явилась возможность не отказывать прямо, а словно бы позабыть за этим приятным удовольствием послеобеденной жизни, он взял свою чашку, незнакомец последовал его примеру с неторопливым достоинством, казалось, тоже порастеряв значительно невинный свой интерес к его путешествиям. С видом двух заговорщиков, давших крепкую клятву молчать, они пригубили дымяще-черную жидкость, но тотчас отставили ее от себя: странный напиток так и разил немытой посудой и кислыми щами, третий день терпеливо сберегавшимися на кухне в расчете на знатный аппетит проезжающих и к любой дряни терпеливый русский желудок, должно быть, с детства луженый, как самовар.

Переглянувшись, они молча закурили сигары, в одно время любезно попотчевавши один другого огнем, в знак благодарности улыбнувшись друг другу, каждый из вежливости прикуривши от чужого огня.

Незнакомец дымил с увлечением, откинувши крупную голову, мечтательно устремляя глаза в какие-то дали, с расплывшимся от доброты и довольства лицом, воочию являя пример человека, который никуда не спешит, и он вспомнил в другой раз, что нет лошадей, что н битый день без малейшего дела торчит, беспечно болтая с незнакомым ему человеком, тогда как решать давно бы было пора, отдавать ли без промедления вторую часть в типографию, отвезти ли на суд Жуковского вкупе с Плетневым, самому ли еще раз с пристрастием все оглядеть, то ли создание вылилось из-под пера, какое мечталось в мечтах, хоть и представлялось в Одессе, что вылилось именно то, однако ж невозможно было терзать себя долго сомненьями, сидя против человека с таким непоколебимым счастливым лицом, и сомнения его еще раз отлетели, как дым, заклубившись куда-то, бесследно расстаяв под потолком, и, какой уже раз, он позавидовал незнакомцу всем сердцем. Боже мой, ему бы такого рода равновесие духа! Подобного равновесия давненько он не встречал не то, что в себе, но и ни в ком! Подле незнакомца все как-то делалось прочно, спокойно. Он и добирался подобной прочности и покоя в душе своей целую жизнь, с той свежей поры, как начал писать, а все не добился никак. Сколько лет пошло на борьбу, однако по-прежнему он изо дня в день до полного расстройства нервов, пищеваренья и здоровья всего своего хилого тела страдал от разладицы собственных мыслей и чувств, от косвенных взглядов и темных намеков друзей, от неумения поснисходительнее посмотреть на человека в себе и вокруг. Сколько лет он карабкался к тому совершенству, когда преспокойно все удары судьбы, даже не примечая в великолепном спокойствии самых изворотливых, самых тяжких ударов, как не примечают гранитные скалы беспрестанных ударов набегавшей волны, как сама жизнь не седеет, не гнется от неустанного бега времен. До такого счастливого совершенства было ужасно как далеко, а без совершенства приходилось несладко, и в поэме этого спокойствия совершенства не слышалось и следа. Сколько усилий предпринято, сколько потрачено сил! Каких не придумывал он для себя испытаний, кроме, разумеется, тех, которые валились сами собой! В какие пути не пускался, не передумал о чем! И все не избавился от паскудного ощущения, что напрасен был каждый сделанный шаг и ошибочна была всякая мысль, добытая годами опытов и трудов!

И вот перед ним сидел человек несокрушимой ясности духа, правдивый и честный, что тотчас видать, живущий как лес, как земля, пусть несколько подзапущенная в нашей сугубой деревенской глуши, однако же плодоносная, способная обильно родить, когда выпадет случай такой, без чинов и наград, сама по себе, по тому одному, что необходимо родить. С таким человеком можно толковать обо всем, не страшась перетолков. В таком человеке он нуждался всегда, а встретил за всю свою жизнь, может быть, одного или двух и себе места не находил и бросился впопыхах без разбору в дорогу, едва дошла весть, что такой человек злодейски на дуэли убит.