Владимир Бородин - Корзина полная персиков в разгар Игры

– Инфантильный чудак этот Добролюбов. Набедокурил, был арестован, а мать сумела купить для него свидетельство об умственном расстройстве и «мальчика» прощают за кощунство. Но года три назад, он вновь сбегает и продолжает чудить, вероятно уже чувствуя безнаказанность, – вставляет веское слово Сергей Охотин, а племянница хозяйки с неподдельным восторгом смотрит на него сбоку.

– Церковь наша прощает всё. Главное – желание быть Ею прощённым, – продолжает Виссарион, – Православие было во все времена терпимее католицизма, даже гуменцо при пострижении имело место лишь до семнадцатого века, тонзура же существует до сих пор 137.

– Да не критерии всё это: гуменцо! Смешно! – Маковский ловко сбрасывает монокль мимической мышцей вниз, и он повисает на лацкане пиджака. Встав, зажимает монокль вновь в глазнице.

– Как я понимаю, Александр не признаёт вообще ничего материального для религиозного чувства. В том числе и никаких посредников между Богом и человеком, – продолжает Кока.

– Как мне говорил недавно Брюсов, причиной большей части неприятностей Добролюбова в его странствиях по Руси проистекает от его нежелания иметь вид или хотя бы малашку 138. Так и совсем недавно: опять задерживался полицией, высылался по этапу в Петербург, – бросает человек средних лет с резким нервным голосом и обрюзгшим лицом из числа постоянных гостей Третнёвой.

– Слышал, что работает Добролюбов только у наиболее бедных крестьян, разорённых. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков принципиально не нанимается, – добавляет Виссарион, – За это многое можно простить. От свойственного декадентам презрения к толпе, он приходит к христианской любви и это важно. Покаяние на лицо: перед отъездом в Соловецкий монастырь он сокрушался, что не верил, что был жесток и не любил людей. Впрочем, лично с ним поговорить не довелось. Всё с чужих слов.

– Считаете ли вы, господа, Сашу Добролюбова олицетворением крайнего декадентства? – пробует найти новую и менее острую тему Ольга.

– О Александр! Слышала, что он ел человеческое мясо! Он возвысился над обыденностью! Он – великая противоположность жирному мещанину! – зелёные глаза сверкают изумрудом в золотистом обрамлении пышных волос – Аглая покоряет всех присутствующих неземным очарованием и добавляет певуче, – Уж осень на дворе, в моей душе – давно!

– Как и Ваш Кроули и проч и проч. Так, не он один «возвышался» над обывателем… – ехидно бросает Сергей Маковский, – Каннибализм искусствен. Даже более того, он изыскан как истинное «искусство для искусства» иногда очень примитивные племена им не занимаются, а гораздо более развитые – да. Он более ритуален, нежели простое пожирание от голода, или за неимением иного мяса. Такие племена достаточно развиты для бесопоклонства, что тот же столичный декадент для чёрной мессы.

– Добролюбов был готов к смерти! Самоубийство есть последний шаг по пути самоосвобождения, нарушение последнего человеческого табу! Оно – последний способ доказательства полноты вашей свободы. Иного не дано! Как бы не был велик Бальмонт 139, Александр пошёл дальше! Это прорыв! – глаза Аглаи начинают блуждать.

– И даже усердно умерщвлял свою плоть курением и поеданием опиума… – усмехается Маковский.

– Он презрел её, стал выше!

– Но, тем не менее, он не покончил с собой, а его последователи совершили этот необдуманный шаг. Инстинкты его оказались здоровее.

– Как, видимо и Ваши, сударь, – огрызается девица, – Но здоровостью своих инстинктов самца не кичатся в этих стенах, где дух поэзии царит!

– Уели, сударыня, снимаю шляпу, – не унимается Маковский, посмеиваясь.

– О как я сокрушаюсь, что не была рождена немного раньше, что не смогла прийти в его Чёрную комнату на Пантелеймоновской 140и пасть к ногам величайшего символиста!

– Уверен, что в этом случае он бы не покинул наше общество! – блеск глаз из-под обоих моноклей двух молодых коллег.

– Что я тогда была неосмысленным ребёнком! – и с завыванием 141читает строки из Добролюбова:

«Воды ль струятся? Кипит ли вино?…

Отрок ли я? Или умер давно?»

О! Это великий человек, пьющий славу сатаны и проклинающий его и воспевающий похмелье! Он мечтал о художественной Фиваиде, ковчеге, в котором ему удалось бы укрыться далеко от вечного потопа человеческой глупости! Он спал днём и творил лишь ночью! Говорят, что Александр заказал себе ящик, наполненный большим числом бочонков с кранами и разными ликёрами. Под каждым краном стояла рюмка, в которую падала одна капля. Александр назвал этот ящик «своим вкусовым органом». Отведывая напитки, он проигрывал в мозгу внутренние симфонии, достигая языком ощущений, какие люди испытывают ухом от звуков музыки. Имелось полное соответствие вкуса конкретному инструменту. Так, крепкий терпкий ром, например, приравнивался к альту, английская горькая – к контрабасу и так далее.

– Милая Аглая, Вы немного спутали бредни Гюисманса с жизнью Добролюбова, – усмехнулся Маковский.

– Да полноте. Добролюбов уже совсем иначе пишет и вдыхает иные запахи и звуки. Отказ Добролюбова от творчества литератора ради крестьянской правды есть некоторая «строительная жертва» – искупление общих «грехов интеллигенции», – пытается остановить её бред Яков Шкловский, – Пусть не одному ему и не ему первому пришла мысль об ущербности творчества по сравнению с самоей жизнью. Сам Мережковский, стоящий у истоков символизма в России, признаётся, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем». Не зря отпустил он давно свою карею бороду. Но лишь Добролюбову удалось сделать такой шаг, преодолев условность творчества.

– Да только глаза у нашего Мережковского пустые, – вставляет Маковский.

– Этот великий человек ходит и по сей день по российским просторам в рубище и в этом он есть живой укор всем нам, его не понявшим! Не понят он! Да как мы можем после этого существовать? Жалко и жадно влачить существование? Мы можем лишь смертью нашей искупить вину нашу! Нам следует выпить опиума в память о Нём! Испить божественный напиток и в последний раз! – и не думает уняться Аглая, – Да он – новый Иисус нашего времени!

– Эк Вы хватили, дочь моя, – покачивает головой отец Виссарион, – Нет уже чувства меры у этого поколения.

– «Бродят, растут благовонья бесшумно.

Что-то проснулось опять неразумно,

Кто-то болезненно шепчет: «жалею» – сыплет цитатами своего кумира Аглая.

– Это прекрасные строки, помню их и люблю, – неожиданно поддерживает Аглаю Настасья Ртищева.

– Да брось, сестра, всё это пустое, – кривит надменные губы красиво очерченного рта Кирилл.