Димитр Ангелов - Когда человека не было

Но уснувшие чунги тоже слышали все эти звуки. С тех пор как они спустились с деревьев и стали жить на земле, у них изменился не только образ жизни, но и сон. На деревьях их не могли достать ни грау, ни мо-ка, им можно было спать глубоко и спокойно. Но теперь они привыкали спать чутко, настолько чутко, что и во сне могли распознать шум, в котором кроется для них опасность. Да, в сущности, они перестали спать, а только дремали и в этой дремоте отдыхали.

Но в эту ночь Смелый не мог позволить себе даже такой дремоты. В эту ночь появится детеныш, — и он должен бодрствовать над своей помой. Он лежал рядом с ней и ждал, а в первобытном его сознании блуждали какие-то неясные, неопределенные мысли и чувства. Странно мучительными были для него эти неясные мысли и чувства, ибо они были упрямы и настойчивы; но в тот момент, когда мысли готовы были проясниться и осознаться, они вдруг рассыпались и исчезали. Потом они снова появлялись, но все такими же неясными и неопределенными, и снова вдруг спутывались и исчезали, и снова, и снова… Все они вертелись вокруг чего-то совсем нового для него, еще неосознанного, мучительно стремились вырваться на поверхность сознания, но опять спутывались и исчезали, и опять, и опять…

Почему его жизнь, и жизнь Бурой, и жизнь всех прочих чунгов стала такой тяжелой? Как случилось, что они потеряли свою прежнюю беззаботность и живут в постоянной тревоге, в постоянных поисках пищи и крова? Почему оставили вольную, беспечную жизнь на деревьях и спустились на землю? Небо всегда было сердитым, белое светило не грело так жарко, деревья больше не давали крупных, яркоцветных, мясистых плодов. Что случилось с тысячелетним лесом чунгов? Никогда для них не было ни голода, ни холода, ни опасности от крупных, сильных зверей. Настоящей опасностью был тогда только грау, но грау не может лазать по деревьям или скакать с дерева на дерево, а чунги могли вовсе не спускаться на землю, так что из многих, многих чунгов, случалось, только один погибал от грау. Теперь грау не было, но был мо-ка, были стаи ла-и, были и-воды, был кровожадный виг. Были еще голод, и холод, и непрерывные скитания, и бегство. Теперь чунгов окружало множество опасностей; и нужно было непрестанно думать, непрестанно соображать, как защититься и уцелеть. И выживали не все, а только самые сильные и сообразительные. Многие детеныши умирали от холода и от всяких других причин, не успев вырасти. А если бы и те, самые сильные, которые уцелели, не собрались вместе, не научились убивать животных, чтобы питаться их мясом, если бы не искали бы себе крова и защиты от ветра в пещерах, они бы, наверное, тоже погибли. Да, наверняка погибли бы и самые смелые, если бы не научились пользоваться деревом и камнем для защиты от сильных зверей, погибли бы от невыносимого холода и постоянного недоедания…

Но они побеждали и мо-ка, и и-вода, и вига, и еще многих других свирепых, сильных зверей, и побеждали потому, что ветки и камни стали для них постоянным сознательным средством защиты, и еще потому, что пальцы у них на руках приобрели чудесную гибкость. Да, эти чудесные пальцы, которые учатся хватать все ловчее и ловчее! Почему таких пальцев нет ни у какого другого животного? Почему никакое другое животное не может ходить выпрямившись, на одних лишь задних лапах? Смелый чунг не мог вполне осознать этого чудного, необъяснимого различия между чунгами и другими животными, как не мог понять и того, откуда берется темнота. Но все эти вопросы снова и снова стремились выплыть на поверхность его сознания, — и он испытывал чувство тяжелого мучительного недовольства. Где-то глубоко в нем просыпалось новое понятие о животных, о деревьях, о себе, обо всех прочих чунгах.

Он чувствовал, что и он сам, и другие чунги — это нечто совсем отличное от других животных, но никак не мог ясно осознать этого различия, оно все время ускользало от него. Путь к этому самосознанию все еще тонул в стихии первичных инстинктов и в пестром многообразии конкретных представлений. И Смелый мог ясно сознавать только то, что было у него перед глазами и что было непосредственно связано с его потребностями.

Смелый невольно поднес пальцы ближе к глазам и стал их рассматривать. Долго он пристально глядел на них; и все это время в сознании у него блуждали все те же странно мучительные, неясные догадки и ощущения чего-то другого, непохожего ни на что обычное; и они снова спутывались и исчезали, и снова, и снова…

Смелый хрипло недовольно заскулил, потом вдруг скорчился и прижался лицом к Бурой. Наступал рассвет, холод усилился, по земле промчался морозный северный ветер. Бурая тоже заскулила от холода и начала прикрывать себе тело нарванной травой. Собранные около нее ветки не давали ей защиты от ветра; и она, руководимая верным материнским инстинктом, подползла к куче камней и легла с ее подветренной стороны. Туда же переполз и Смелый, а вслед за ним там собрались и остальные чунги.

В этих поисках защиты от ветра чунги руководствовались не только инстинктом, но и разумом. Все это не было для них новостью, — опыт давно уже подсказал им, что камни могут быть защитой от холодного северного ветра. Поэтому все те, которые оставались без места, стали собирать камни кучками и ложиться с их подветренной стороны. Это были первые из тысяч живых и умерших чунгов, которые сознательно стали делать себе загородки для защиты от холодного ветра.

Вскоре начало рассветать. Один за другим чунги встали. Смелый тоже встал, но Бурая посмотрела на него тревожно-умоляюще, и он остался около нее. И многие другие чунги присели вокруг нее и сочувственно-радостно урчали.

Маленький чунг родился как раз в ту минуту, когда белое светило появилось и брызнуло по всей земле своими первыми лучами. Бурая взяла его в руки, долго-долго облизывала, потом приложила к груди, и он сразу же вцепился ей в шерсть и начал жадно сосать молоко, а она нежно-счастливо скулила. Она не знала, чем еще выразить свою материнскую любовь к этому крохотному чунгу, и только тихо, нежно скулила над ним, как делают все другие помы со своими детенышами. Она обнимала и ласкала его, облизывала ему крохотные ушки, и красную шейку, и низенький лобик. Она скулила и дотрагивалась губами до шерстки у него на головке, а в ее маленьких глазах светились ласка и нежность. А крошечный чунг, маленький, тепленький и совсем беспомощный, лежал у нее на груди; и она ощущала теплоту его тельца как самую чудесную ласку, и с радостью слушала его жадное сосание. Со всеми этими ощущениями и чувствами она была совсем-совсем счастлива; и в этот момент для нее не существовали ни Смелый, ни другие чунги, ни мо-ка, ни ла-и, ни холод. Она знала, что ее крошечный чунг еще долго будет лежать у нее на груди, а она будет ласкать и кормить его, — и от этого ощущала все большее счастье и радость.