Кристофер Гортнер - Великая актриса. Роман о Саре Бернар

Потом все закончилось. Я была крещена в католичество. Как и две мои сестры.

Когда мы покинули церковь, я шаталась от усталости и неуемной дрожи. В саду Розина подтолкнула вперед маленькую девочку:

– Жанна, поцелуй сестру.

Малышка топнула ногой:

– Она мне не сестра. Регина – сестра.

Жюли щелкнула языком:

– Ну вот что, Жанна, нельзя быть грубой. Сара твоя старшая сестра, Регина – младшая.

Для подтверждения своих слов она наклонилась и показала Жанне малышку, которая не издавала ни звука. Я углядела сморщенное личико, темный пушок на головке (не фамильная черта Бернар, подумала я), потом подняла глаза и увидела деловитую улыбку матери.

– Ну вот, – сказала она. – Теперь мы все спасены, так ведь?

Только я уловила ехидство в ее голосе.

– Сара, – продолжила Жюли, – ты очень худая. Ты опять не ешь? – Вопрос был задан совершенно безразличным тоном, как будто она интересовалась, хорошо ли я сегодня расчесала волосы. – Не допускай, чтобы эта твоя внезапная набожность превратилась в одержимость. Облатки хотя и питают душу, но не могут поддерживать тело.

Я смотрела на нее, не в силах поверить. Она держала на руках младенца, в глазах ее читалась снисходительность, а маленькая Жанна взирала на меня как на самозванку.

– Увы, мы должны вернуться в Париж, – сказала Жюли и ушла.

За арочным входом во двор я увидела двух мужчин рядом с ожидавшим экипажем, тех же самых, которые были вместе с ней и моей тетей на рождественском спектакле. По крайней мере, на этот раз у моей матери хватило чувства приличия не тащить за собой в храм своих поклонников.

Розина неловко обняла меня и, уже убегая, сказала:

– Сара, дорогая, пожалуйста, береги себя. От тебя остались кожа да кости. Я сильно беспокоюсь.

– Все было… на грани, – заметила матушка Софи. – Но ты должна быть очень довольна. Твоя мать не только позволила тебе принять Святое причастие, ты останешься с нами еще на несколько семестров, как и хотела. Разве это не замечательно, Сара? Сара…

Я открыла рот, чтобы согласиться, но голос преподобной доносился урывками и звучал в ушах эхом отдаленного колокольного звона. Меня окатывало ледяными волнами. Я качнулась к ней, и свет померк. Матушка Софи вскрикнула, но я не могла успокоить ее, потому что в обмороке упала наземь.

С высокой температурой и одышкой меня положили в изолятор. Монахини опасались, что у меня чахотка. Когда я стала кашлять кровью, матушка Софи вызвала врача из Версаля, который объявил, что я недолго задержусь на этой земле, отчего сестры страшно засуетились. Они нянчились со мной денно и нощно и держали меня на руках, чтобы я могла получить первое Святое причастие, потому как ни о чем другом они не пеклись больше, чем о загробной жизни. Ничего этого я почти не помню, так как все время дрейфовала из состояния ясности сознания в марево туманного сна и обратно. Вот до чего довела я себя умерщвлением плоти и проведенной в церкви ночью. В краткие моменты просветления я думала, что обречена на раннюю смерть.

Однажды утром я обнаружила, что, хотя и с трудом, могу сидеть, меня больше не бьет озноб. Ночная рубашка, простыня и одеяло были сухими. Когда заглянула матушка Софи и положила руку мне на лоб, она издала вздох облегчения:

– Лихорадка наконец прошла. – Преподобная вгляделась в меня, лицо ее было усталым, постарело на много лет. – Дитя мое, ты нас так напугала.

– Я… я умру? – едва слышно спросила я.

– Когда-нибудь да, как все живые существа. Но не сегодня. И думаю, не в ближайшее время, сколько бы ты ни старалась. – Она погрозила мне пальцем. – Сара, ты зашла слишком далеко. С этих пор ты должна практиковать умеренность. Восторженность берет над тобой верх, нужно научиться сдерживать ее. Тебя ждет великолепное будущее, если идти к нему с умом.

Ее совет я приняла за приказ. Никто, тем более преподобная мать, никогда не говорил, что стремящуюся в монахини девушку ждет великолепное будущее. Смяв спиной подушку, я прошептала:

– У меня не получилось.

Матушка Софи склонила набок голову:

– Не получилось? Убить себя, вероятно, нет, а это, напоминаю, смертный грех, который не искупить никаким преданным служением. Если ты имела в виду что-то другое, то я сказала бы: ты невероятно преуспела. – Я ничего не ответила, и она продолжила: – Ты доказала, если что-то твердо решила, ничто тебя не переубедит. «Quand même» – «Вопреки всему», вот какой девиз тебе нужно взять для себя. Это признак выдающегося характера, хотя сейчас ты, вероятно, в это не веришь.

– Но не черта монахини, – пробормотала я, близкая к слезам.

Матушка Софи покачала головой:

– Тем не менее это признак чего-то. – Она нагнулась и поцеловала меня в лоб. – Тебе нужно набираться сил. До конца семестра ты освобождена от занятий. – Сказав это, матушка Софи отклонилась назад. – Твоя мать была здесь. – (Я уставилась на нее.) – Я послала ей записку, – пояснила преподобная. – Ты была в таком тяжелом состоянии, мы боялись, что потребуются последние обряды. Она находилась за границей, но твоя тетя Розина отправила ей телеграмму, что, к слову, обошлось ей недешево, и твоя мать сразу приехала. Это было две недели назад. Ты не могла запомнить ее визита, хотя она просидела у твоей постели много часов. Я видела ее тревогу. Сказала, что вернется навестить тебя.

Я сидела, ошарашенная новостями, а матушка Софи продолжила:

– Когда мадам Жюли приедет, полагаю, тебе нужно отыскать сочувствие в своем сердце и попытаться залатать разрыв между вами. Она твоя мать. Мать у нас одна на всю жизнь.

Я опустила глаза. Жюли была здесь. Она прервала путешествие, чтобы повидать меня.

Радоваться мне или бояться ее нового появления? К моменту приезда Жюли я уже могла выходить на улицу. Мать внезапно вошла в сад, одетая в розовое атласное платье с подобранной в тон к нему пелериной и в шляпке с пером. Я приготовилась к лавине упреков, ведь я выглядела призраком. Монахини потчевали меня жирными супами, и я проглатывала их, как голодная львица, но тем не менее оставалась страшно худой, сквозь бледную кожу светились синие вены.

Сев на стул, я завернулась в теплую шаль, несмотря на знойный день. По-прежнему верный мне Цезарь дремал у моих ног. Летний семестр почти завершился, и все девочки с нетерпением ждали августовского перерыва в учебе, когда они разъедутся по домам, чтобы провести месяц в семье. Тишина, наступавшая в монастыре во время летних каникул, всегда меня радовала, сама-то я никогда не возвращалась домой, как и Мари и еще несколько учениц. Мы наслаждались более свободным расписанием, нам позволяли часами торчать в рисовальном классе и носиться по монастырским дворам.

Нервно наблюдая за приближением матери, я удивлялась произошедшим в ней переменам. Она выглядела какой-то другой, хотя мне потребовалось несколько мгновений, чтобы определить, в чем дело. Разгадав загадку, я ощутила еще бо́льшую неловкость. Жюли была по-прежнему красива и, как всегда, прекрасно одета, но впервые за все время, что я ее помнила, она казалась абсолютно довольной.