Людмила Палатова - Во времена перемен

Наша орава любила играть в магазин и столовую. Из фруктов делали «пирожные», варили на костре варенье, а потом ходили в походы и купались в речке. Этим руководил Ванюша, наш кому двоюродный брат, а кому – дядя. Сейчас я удивляюсь, что заставляло 18-летнего мальчика столько внимания уделять 8 – 10 летней малышне. Мы звали его «дядяней» ( наверное, ласкательное от дяди Вани). Красивый, похожий на есенинские портреты, он учился в пединституте и работал пионервожатым. Это был уже готовый специалист, и судьба ему предназначила быть учителем. Он рано женился, родился сын Костя. И тут началась война. Естественно, что наш комсомолец в первых рядах добровольцев отправился защищать Родину. Был ранен, лечился в госпитале. Вернулся в строй. Был еще раз ранен. Лечился. В строй оказался негоден. Просился вернуться. Предлагали отправиться в Тегеран. Отказался. Как-то все же попал на фронт. Тут судьбе надоело его упрямство, и он погиб. Его сын стал военным. Он не носит фамилию отца. А мне он помог, не подозревая об этом, в одном трудном для меня обстоятельстве. Так Ванюша материализовался на помощь младшей родственнице. Спасибо тебе, Костя!

Мы очень любили деда. Он занимался нами, не ленился поговорить. Чаще всего общалась с ним я. Главной темой наших с ним бесед была астрономия. Я уже знала, что земля вращается вокруг солнца. Дед был убежден в обратном и приводил железный аргумент:

– Видишь подсолнух? Утром солнце слева. А вечером где?

Крыть мне было нечем. Опять же насчет пятен на Луне. Дед очень убедительно мне доказывал, что там Каин, убивший своего брата Авеля, отбывает наказание, назначенное ему Господом. На этот раз я не верила, но доказать снова ничего не могла. Однако идеологические разногласия никак не отражались на нашей взаимной любви. Я помню, как в 1937 году мы приехали с мамой рано лечить начинающийся у меня туберкулез, и я помогала деду украшать дом и иконы в Троицу. С какой любовью он укладывал сорванные мной цветы и веночки в избе и снаружи. А я впервые видела разнотравье в деревне, потому что к началу июня луга выгорали, и мы с пригорков катались по сухой траве в сандалиях, у которых были скользкие подошвы.

Из Перми мы уезжали каждое лето. И детство у меня ассоциируется с жарой, фруктами, любимой вишней, чудесной чистой с дивным запахом береговых трав речкой Вороной, ласковыми взрослыми, родными сверстниками. Даже повальная свинка, которой мы в одно лето по очереди переболели, вспоминается, как темная прохладная горница и Валька, который вопреки строгому запрету влез ко мне через окно, чтобы угостить вишней. Я была очень рада, но вишню есть не смогла – рот не открывался. А Валька заболел в положенный срок, заразившись от меня. Это к вопросу, стоит ли делать добро. Думаю, что все равно стоит. Хоть будет что вспомнить.

Как эндемическое заболевание в Карандеевке я помню кишечную непроходимость от закупорки кишки вишневыми косточками. Созрела вишня и пошло соревнование, у кого сколько фунтов достали на операции. Мне кажется. Что этим даже хвастались. На вопрос, нельзяли есть без косточек, ответ был: « а без них не наисся».

И еще одна беда была в Карандеевке – повальная малярия. На моих глазах половина населения сваливалась с температурой под 40 градусов, остальные носили им воду. Через день было все наоборот. Болели наши родные. Очень тяжело болела мама. И до сих пор не могу понять, почему она меня тащила каждый год в этот очаг. Самое удивительное, что я так и не заразилась, и никто не болел из отцовской семьи. В Перми до войны малярия тоже была. В маленьком свиязевском домике напротив теперешнего хирургического корпуса на улице Куйбышева в 1937 году был противомалярийный диспансер. Меня туда водили на осмотр. Я хорошо помню, как врач уложил меня на широкую гладкую лавку у стены и очень больно щупал мою селезенку. Приступы у мамы тогда стали ежедневными. Постоянно приезжала «карета скорой помощи» на лошадке, отвозила больную в инфекционную больницу, где у нее искали тифы, которыми она переболела еще в гражданскую войну, пока кто-то не догадался взять кровь на «толстую каплю». Был назначен акрихин, мама окрасилась в желтый цвет, но малярию вылечили, а тут и война началась, после нее мы уже никуда не ездили.

Каждое воскресенье из Карандеевки взрослые пешком отправлялись на базар в Инжавино за продуктами за 7 километров. Там покупали яйца, творог, сметану и пр. немного дешевле у наших же сельчан, которые в свою очередь тащили туда провиант на своем горбу. Логики этой не понять, как это часто бывает в нашем отечестве.

И память хранит своеобразный тамбовский диалект, тем более, что иногда он всплывал и в Перми. Даже когда я работала на целине, меня мгновенно опознал кузнец, которому попала железная стружка в глаз. На мое «здравствуйте, проходите, показывайте, что у вас?» он ответил:

– Дочка, а ты же тамбовская!

Это при том, что к Тамбову отношение у меня все же косвенное, в Перми меня дразнили за то, что я «акаю», а у деда величали пермячкой. В Карандеевке население не понимало, что такое средний род:

– Оньк! У табе полотенец-то иде? Он чистый? А яйцо уже готовая?

Слова тоже иногда имели другой смысл.

– А я вчерась кричала-то (плакала)!

– Ты в речку одна погоди, я сейчас разберуся (разденусь)!

– Гли! Манька-то уже растелешилася! (телешом – раздетый догола)

– Ты гляди, как бы Валька-то у табе не уходилси (не утонул)!

– Ой! А хлеб-то унесли! (украли). Кто унес? А ты глаза-то разуй!

– Леночка, у табе каструля люмЕневая или малИрованная?

– Эт куды ж я платок–то затутрила?

– Ты задохлик, табе Бог убил, так сиди, не питюкай!

– Намедни я так гОрилась (расстраивалась)!

– Эт чаво ты там гнЕздишьси (устраиваешься поудобней)?

– Эт каструля-то добре велика! Ты дюже-то не соли!

– А щи-то уже охварыздали?

– Вчерась у Петровны песни играли!

– Эт чтой-то наделали-то? Ни пришей, ни пристебай!

– Не буду это исть, гребую (брезгую).

– Чтой-то ты столько положила-то? Эт ведь ни в сноп, ни в горсть!

– А белье-то белое, прям кипенное.

О громком пении моя тетка говорила: «Ягодка! Эт чтой-то он сибе так мучаить?». Щи не сварить, а «собрать». Спрятаться – «схорониться». К девочке ласковое обращение «сынок», а ко всем – «ягодка». Черта поминали под именем «анчутки» или «нечистика», плохое пожелание «игрец табе возьми» или похуже – «паралик табе расшиби». «Бог с ними» звучало как «сынок, да они-то!». Щенка называли «кутек», а загон для овец «катух». Дед говорил тетке: «Оньк! Ты чай-то хрухтовый завари. От Высоцкого оставь на воскресенье. А в церкву пойдешь, платок надень кобеднишный».

По отношению к долгам:

– В пОлях не хлеб, по людЯм – не деньги.

– У тебе плачуть – просють, а ты реви, да не давай.