Ольга Нацаренус - Кровь молчащая

Александр нежно целует ладонь жены, смотрит в её широко раскрытые, испуганные глаза:

– Есть ещё такие понятия, Женечка, как знамя полка и Россия. Чуждо это Вашей милой головке и странно. Понимаю, очень хорошо понимаю. Не всякая особь мужеского-то пола умеет принять такую расстановку положения вещей, не говоря уже о женщинах, с вашим особым душевным порядком. И расстановка та проста – всё от любви должно происходить. Ровно так, как в Евангелии прописано. Ровно так: дом свой любить, птиц в небе, день свой каждый любить, что Господом дан. Вот мы и учимся любить, как умеем: с шашками наголо, с пулемётами, Женечка. С высоко поднятыми подбородками и спинами в струну. Иначе – прах от отечества останется: вспоротые животы, вонь да лай собачий… Это я Вам от сердца своего говорю сейчас. Это я так сердце своё слышу. Ну а как офицер, как осведомлённый по некоторым политическим вопросам, понимаю – Россия к войне не готова. Не готова. Пятый, Донского казачьего Войскового Атамана Власова, гусарский полк был сегодня погружен в эшелоны и отправлен на фронт. Знаю об этом, доложили. Дай же им, Боже милостивый, веры покрепче!..

Ближе к вечеру – дождь. Мелкий, холодный и, от резкого налетающего ветра, рваный. Откуда сегодня проливается на землю эта вода – совершенно непонятно, так как голубая высь не имеет ни единого облака и светит яркое солнце. Ветер загоняет летящие с деревьев листья в зеркала серых луж, и те принимают их, возмущаясь большими, мгновенно лопающимися пузырями.

Кажется, что город оставлен людьми. Вместо них по брошенным грязным улицам происходит беспорядочное движение тёмных фигур. Одни – вколачивая подмётки в мокрую мостовую, ходят неровным, дурно орущим строем и устремляются острыми, блестящими штыками в небо. Другие – выворачивают наизнанку продовольственные лавки, лихо стягивают пальто и шубы со случайных прохожих, режут бродячих собак для устранения голода и греются у наспех сложенных костров.

Воздух свеж и густо наполнен слабо-различимым гулом рождающейся НОВОЙ ЖИЗНИ…

Люди, конечно же, в городе есть. Они боятся выходить из холодных домов. Из маленьких, лишённых света жилищ, с мокрыми, скверно пахнущими стенами… Смятое бельё на незастеленной кровати, коричневые разводы внутри немытых чашек на столе… Можно лишь осторожно подглядывать на улицу через тонкую светлую полосу, разделяющую занавески на окне. Каждый необдуманный шаг в сторону сегодняшнего, нового, может унести человека в безымянную пропасть, лихо стирающую отпечатки его пребывания на этой земле…

А воздух свеж и густо наполнен слабо-различимым гулом рождающейся

НОВОЙ ЖИЗНИ…

Тёмные фигуры, красные нарукавные повязки. Красные банты на груди. Красные банты под чужим погоном чужой шинели. Красные… Красные… И Армия эта, рабоче-крестьянская, тоже Красна-я…

Здание бывшей казармы губернского батальона заполнено арестованными. Офицеры царской армии, полицмейстеры, служащие фабрик, а также духовные лица и меньшевики содержатся здесь в одинаковых для всех условиях. Они, несогласные с новым революционным режимом, проходят многочасовые допросы, подвергаются пыткам. В случае необходимости тут же, во дворе, их расстреливают и увозят долой тощей хромой лошадью…

– Меерхольц! Эй, кто тут Меерхольц? Выходи на допрос! Да живо! – яркий свет из открытой красноармейцем двери больно режет глаза, и Александр, прежде чем встать с холодного каменного пола, закрывает лицо связанными верёвкой руками. За спиной слышится шёпот арестованных: «Сегодня точно шлёпнут молчуна, сегодня возиться с ним закончат…»

Припадая на разбитую в допросах ногу, с большим трудом преодолевая головокружение и сильную слабость, Александр проходит длинный, узкий коридор. Чувствуя между лопаток прикосновение острия штыка конвоира, он медленно поднимается по лестнице, ведущей из подвала на первый этаж здания. Знакомый ему кабинет почему-то пуст. Подойдя вплотную к большому окну, Меерхольц прижимается небритой щекой к пыльному, пропитанному солнцем стеклу и закрывает глаза…

Несколькими минутами позже из коридора доносятся громкие шаги, лихая матерная брань и шум. Вскоре от сильного удара дверь в кабинет распахивается. К ногам Александра летит и навзничь падает незнакомый красноармеец. Вошедший вслед за ним, окутанный крепким папиросным дымом человек снимает чёрную фуражку, расстёгивает чёрную кожаную куртку и присаживается на стул. Он достаёт из кармана очки, не спеша вешает их на переносицу и поворачивает голову к арестованному:

– Ну, так что же, господин Меерхольц…

В это время, подтерев кровь из разбитой губы, красноармеец пытается отряхнуть испачканную шинель, поднимает раскиданные стулья и робко оправдывается:

– Товарищ комиссар, ну товарищ комиссар, я же не…

– Принеси молока лучше, чем скулить, скотина!

– Но товарищ комиссар, где же я Вам его сейчас добуду?

– Что, скотина? Ты что, шлепок коровий, не понимаешь, с кем разговариваешь? Так я тебе поясню сейчас! – комиссар вскакивает, привычным движением извлекает из кобуры маузер, на что красноармеец молча крестится и выбегает в коридор.

Александр тяжело дышит, вытягивает перед собой связанные руки и с трудом, сдерживая слёзы, произносит:

– Боже мой… Серёжа, ты?

Братья делают несколько шагов навстречу друг другу. Сергей напряжённо, прищурив правый глаз, не вынимая папиросу изо рта, смотрит в глаза Александру:

– Допрашивали?

– Четыре раза.

– Сапоги кто с тебя снял? Как фамилия?

– Да кто ж его знает… Что с Женечкой? Их нужно непременно спасти, слышишь? Понимаешь ты? – Лицо Александра от волнения краснеет, дрожащие пальцы теребят на груди небольшой серебряный образок. Но брат не обращает внимания на его слова:

– Мне доложили, что тебе с небольшим отрядом удалось подавить революционное восстание пулемётного полка. Ты выступил грамотным парламентёром, в результате чего обошлось без особого сопротивления и человеческих потерь. Находясь теперь здесь и будучи под арестом в течение пяти дней, ты должен был обдумать сложившуюся ныне ситуацию и осознать единственно приемлемое для всех нас решение. Не одобряя Советскую власть, отказываясь сотрудничать с новым политическим режимом, ты положишь головы близких тебе людей на плаху… Присядь на стул, присядь, успокойся… Что с ногой? Ах, да, понимаю…

Быстрыми уверенным шагами, спрятав руки в карманы широких галифе, Сергей доходит до двери и резко оборачивается: