Алан Черчесов - Клад

– Не плачь.

– Сто раз обещали при нем о плохом не трепаться!

– Возьми себя в руки.

– Это он потому, что ему за нас больно. Всем наплевать, а ему за нас больно…

Вот что почти им запомнилось: раннее утро; ноябрь; дымное, грузное небо.

На неубранной улице – слякоть. Подмерзшая за ночь, наверняка превратилась в стекло и по краям загустела стальными зубцами.

Запеленатый в безверие луч лижет ядом окно.

Глаза у супругов раскрыты и вчетвером безучастно глядят в потолок из бессонной, оборванной ночи.

Ощущение: умерли.

Знание: живы.

За желтеющей стенкой – не поенный с вечера дивный цветок.

За тягучим рассветом – привычное вялое действо: дождались будильника, прокляли все и обреченно воскресли.

Рутина!..

Через год или два – разговор:

– Знаешь, что самое странное? Нас ведь никто не ломал.

– Но в итоге сломали, как всех.

– А им стыдно, как нам – этим всем?

– Нам не стыдно, а стадно.

– Хочешь сказать, мы – не мы, а они? Я – уже и не я, а она? Но которая?

– Ты – не ты, а, опять же, они. Помнишь, у экзистенциалистов? Формула недолжного существования.

– «Я живут»?

– «Я думают». «Я делают». «Я любят».

– А ты любят?

– Я полагают, что да.

– Но ты не уверены?

– Я боятся подумать, что это не так.

– А я не боятся.

– Ты больше не любят меня?

– Я больше не знают, кто я и кто ты.

– Трусы мы. Подлецы и изменники.

– Потому нам и стадно.

– Потому мы и живы.

– Я живут, ты живут, мы живут. Лишь одна Невозможка живет как ни в чем не бывало.

– С чего ты взяла?

– У нее нет сознания, есть только чутье… Где-то читала, наш мозг принимает решение за восемь секунд до того, как очнется сознание, чтобы постфактум присвоить решение себе. Оно обожает халяву. Но в целом подкорка проворней рассудка и им верховодит.

– Выходит, свобода воли – иллюзия?

– Величайшее надувательство гуманизма, проигравшего все свои ставки и окончательно вылетевшего в трубу.

– Но хотя бы у каждого эта недосвобода – своя?

– Только в пределах иллюзии.

– Дикость какая-то.

– Дикость. Но имеется и утешение: мозг – фабрикат не серийный, а штучный, почти уникальный. На коленке его не скопируешь.

– Утешение так себе.

– Тем не менее власть предержащих сие положение дел раздражает. Им неймется наладить свое производство голов – чтобы вместо мозгов сходили с конвейера полые чурки. Заливаешь бурду до краев, потом запаял – и порядок.

– Ну, это как раз и не новость.

– А новость, что мы отдаляемся? Тяготимся друг другом, потерянно маемся.

– Глупости. Я тебя очень люблю.

– И совсем не боишься?

– Чего мне бояться?

– Того, что предам, подведу.

– За каким еще дьяволом?

– Мало ли. Женская психика, регулы, приступ мигрени… Могу и сорваться.

– Не можешь.

– Это пока не могу.

– Заруби на носу: ты сорваться не можешь!

– Хочешь историю? Ты же историк.

– Хочу.

– У меня была тетя. Добрейшая женщина. Ради мужа пошла б на костер. Не пошла бы, а – прыгнула. В семье было трое детей. Жили все душа в душу. И вот однажды, шинкуя капусту, тетя поранила палец. Посмотрела, как капает кровь, и направилась в комнату. Дядя лежал на диване с газетой… Здесь я делаю паузу.

– Погоди, ты на что намекаешь? Неужто пырнула?

– Проткнула газету ножом. Там, в груди у него, и оставила. После чего воротилась на кухню, промыла порез, обработала перекисью и залепила пластырем, затем достала бутылку из морозильника, хлопнула стопочку водки и позвонила в «Скорую помощь». Но сперва были пластырь и стопочка… Признать подсудимую невменяемой на процессе, увы, не срослось. Тетя была абсолютно здорова и на вопросы «зачем» отвечала: «Если б знала зачем, то убила бы раньше». А потом оказалось, он ей изменял.

– К чему ты мне это сейчас рассказала?

– Да как-то вдруг вспомнилось. Мозг и те восемь секунд. Думаю, ей их хватило, чтобы пройти от стола до дивана и совершить преступление. Тот самый случай, когда побеждает чутье.

– И что же учуяла ты?

– Я – пока ничего. Ты мне верен?

– А ты сомневаешься?

– Вопрос номер два: можно ль быть верным кому-то, если неверен себе?

– Быть верным кому-то – не фокус. Труднее быть верным себе… Где твоя тетя теперь?

– Умерла.

– За решеткой?

– На так называемой воле. Вдруг поняла, что свободы в тюрьме было больше, и шагнула под поезд… Русская классика. Анна Каренина.

– Просто проткнула газету и даже не посмотрела в лицо? Ни слова ему не сказала?

– Ни слова. И не посмотрела. Слишком долго он вместо лица предъявлял ей газету.

– Я в шоке.

– Забей.

– Ты меня огорошила.

– Я тебе соврала.

– Как так – соврала? На фига?

– Спроси что полегче. Не знаю. Считай, неудачная шутка. Впрочем, если поверил, довольно удачная… А теперь, сделай милость, расслабься и постарайся заснуть. Я почти уже сплю.

– У тебя на щеках блестят слезы.

– Пусть себе. Мне не мешают.

– А мне вот мешают.

– Люк свой задрай! Задолбал.

Битый час муж ворочался, жадно, свирепо зевал, потом горько вздохнул и покосился на женщину.

– Холодрыга. Насквозь пробирает. Холодно спать и не спать тоже холодно. Никогда так мне не было холодно думать.

– Тогда и не думай.

– Может, обняться?

– Во мне такой холод, что если к нему прислонится еще один холод, то станет вдвойне холодней.

– Так не бывает!

– У нас только так и бывает. Будь любезен, отлезь на свою половину.

Помолчали.

Замучились вместе не думать и снова открыли глаза.

– Кого ты сейчас переводишь?

– Да так, одного графомана.

– А тема?

– Убийство, звериная страсть, итальянская кухня и ноги.

– Ноги?

– Точеные женские ноги. Они там на каждой странице.

– Эротический триллер?

– Халтура с пальбой, юморком и дежурным развратом. Весьма хорошо продается.

– А как же нетленка?

– Работаю в стол.

– Но – работаешь?

– Периодически.

– Не хватает свободных часов?

– Не хватает свободных и искренних слов. Чем дальше, тем больше я их забываю. Какой-то подвывих сознания: вроде бы все при тебе, а самого нужного нету. Запропастилось куда-то, хоть было всегда под рукой. Понимаешь, о чем я? Эти утырки лишили нас необходимого. В истории прежде такое бывало?

– В истории и не такое бывало.

– И такие, как мы, в ней бывали?

– Имя им – легион.

– Тоже разменная мелочь эпох?

– Расходные винтики-шпунтики.

– Живодерка она.

– Живодерка.

– А ты мазохист.

– Вот те раз!

– Она тебя дрючит, и ты же ее защищаешь.

– Разве что самую малость – от профанации временем.

– То и дело долдонишь эту муру! Можно подумать, что для истории время – не кровеносные жилы, не пульс, не костяк, не опора, а так – мишура, бутафория.