Ксения Погорелова - День невозможного

– Ну что же, – улыбнулся князь, словно не заметив подколки. – Мы тоже молоды. Авось и добьемся чего. Вам понравилось?

Яков вспыхнул; заранее заготовленная колкость не шла с языка:

– Господин Рылеев в чем-то прав – но, по-моему, слишком резок. Но когда этот господин Каховский начал кричать о том, что нужно брать пример с генерала Риего, как в Испании собрать гвардию и принудить императора подписать ограничение своей власти – чего он хотел добиться? Что придет полиция и нас всех арестуют?

Князь слушал его с той же спокойной полуулыбкой.

– Государь слишком умен и милосерден, чтобы преследовать за разговоры. Нет, нас можно упрекнуть разве что в том, что мы отстали от времени. Свобода крепостным, благотворительность… После европейских походов создавались даже тайные общества, ставившие своей целью распространение просвещения и посильную помощь правительству. – Князь помолчал; несколько мгновений не было слышно ничего, кроме перестука копыт по свежему снегу. – Все, разумеется, запрещено в двадцать первом году. Государь отказался от реформ. А мы пытаемся продолжать в духе начала его царствования. Клуб идеалистов и умников, уже несколько старомодный… Один мой знакомый в Москве сказал мне давеча, что нужно уже остепениться наконец.

– Ваш знакомый – дурак, – выпалил Яков. – Самому отказываться от огня и устремлений в жизни?

– Вы знаете, что мало кто так говорит? – князь взглянул на него пристально, будто заглядывал в душу. – И вы, Яков, не забывайте про ваш огонь. Но мне кажется, что вы не забудете.

Яков кивнул и отвернулся, моргая. Луна сияла в ясной ночи, все было так ясно и зримо сейчас, и в городе, расстилавшемся вокруг него, и в его собственном сердце. Свежий снег искрился под полной луной, сияющей едва не ярче редких фонарей, скрипел под полозьями князева экипажа. Снежинки блестели на меховом воротнике, на светлых кудрях князя; выражения лица было не различить, но Якову чудилось, что его полуулыбка все мелькает в темноте. Было в этом что-то от военного братства, которого он, начавший службу в мирное время, никогда и не видел. Они проехали и Крюков канал, и Никольский рынок, уже выехали на перекрестье каналов, где справа вздымался над сквером собор Николы-Морского, а слева нависал над каналом их двухэтажный штаб гвардейской пехоты – а ему хотелось, чтобы эта дорога не кончалась никогда.

– Если бы то тайное общество хотело только блага, то не осталось бы тайной, – подал голос Яков, не выдержав молчания. – Нашли бы сторонников, даже и в правительстве.

– Как нашел сторонников и поддержку государя граф Сперанский. Как нашли справедливость солдаты Семеновского полка. – Князь замолчал и отвернулся, отстранившись. Они уже въехали во двор штаба, пора было расходиться, прощаться; Яков не знал, что сказать, но Оболенский сам подошел к нему.

– До завтра, Яков Иванович. Буду рад поспорить с вами еще раз.

– Вы, кажется, любите говорить о политике.

– Да, – легко признал князь, будто не замечая упрека. – Да, я люблю говорить о политике.

Ни завтра, ни послезавтра князь не стал говорить с ним о политике. Яков бегал курьером, переписывал письма, виделся с князем каждый день – они сидели в одной комнатке канцелярии в штабе гвардейской пехоты. Оболенский был спокоен и весел, зазвал его на домашний ужин, обращался, как с дорогим другом – но о политике не говорил. Яков ждал незнамо чего, потом перестал ждать. У него было очень много дел.

– Явился, изменник, – приветствовали его в Гарновском доме. – Как там твоя «Полярная звезда»?

В офицерском собрании Измайловского полка было шумно, табачный дым клубился над головой. Стучали шары в купленном вскладчину бильярде; бретеры опять обдирали в карты какого-то новичка; кто-то с методичным лязгом начищал свою шпагу. Компания его приятелей расположилась у пустевшей на глазах офицерской библиотеки – Саша Львов, его лучший друг и однокашник по Пажескому корпусу, в честь скорой отставки забирал свои книги.

– Ты поосторожней там. – Посоветовал миляга Траскин, тоже бывший однокашник, вытянувшись на диване и подняв голову от полировки и без того блестящих розовых ногтей. – У этого Рылеева, конечно, тиражи, гонорары. Но лично я не пойму, как его до сих пор не посадили.

– Пришли мне номер, когда тебя напечатают. – Львов сдувал пыль с кипы старых журналов. – Буду хвастаться в нашей глуши, что знаком с знаменитым поэтом!

– Зачем тебе эта отставка? – буркнул Яков. – Тебе двадцать три. Ты же помрешь со скуки в своей деревне.

Саша оскорбленно чихнул, протер очки и воззрился на него чуть не с вызовом.

– Скажи, вот за все время с нашего выпуска – у тебя есть ощущение, что ты делаешь хоть что-то осмысленное?

– Ну ты загнул. – Проворчал немногословный здоровяк Богданов, постарше их и уже капитан. – Ты офицер. Служишь отечеству.

– Служба отечеству? – взвился Саша, шваркнув в сундук очередной том «Истории» Карамзина. – Вот моя служба: Готовьсь! На караул! На руку! Каждый день ружейные приемы для парадов, а стреляем раз в год – пять патронов на человека. Потому что денег нет. И если рядовой Смирнов на смотре неровно держит ружье, я должен ему всыпать палок, иначе мне же выговор. – Саша достал последний том с опустевшей полки, с силой захлопнул сундук. – С меня хватит. Женюсь на моей Анюте. Наведем порядок в моей деревне.

– Потерпел бы, – возражал Яков упавшим голосом. – Подпоручикам везде дурная служба.

– Может, тебе тогда в строевую? – тяжело спросил Богданов. – Быстрее продвинешься.

– Яше нельзя в строевую, – игриво покачал пальцем Траскин. – Команды «н-на-на-ружье» в уставе не существует. Может, тебе в придворную? Мундиры у них – ах!

– Ага, ждут его при дворе. – Это явился пятый из их компании, игрок и задира Кожевников. – Сам заика, и тетушка купчиха.

– Что вы заладили вообще? – рявкнул Богданов. – Служится и служи себе.

– Ты-то не собираешься уходить в отставку?

– На что я там буду жить? – Богданов придвинул к себе котелок трактирной ухи, опустил голову, вычерпывая остатки обеда. Богданову не светило никакой деревни в наследство.

– Да уж, пошагаем. Шааагом марш! нааа фрунт! нааа ружье! И так лет тридцать. Смирнааа! – Кожевников устал паясничать, сел рядом, достал вторую ложку. Богданов подвинулся, давая ему место; уныние на квадратном лице сменилось смирением.

Они развлекались, как и положено в столице: ходили смотреть «Роланда» Дидло, восхитились Истоминой, поднесли ей в складчину корзину цветов и поздним вечером подкатили к заднему двору балетной школы. Через час Яков завоевал себе нимфу из третьего ряда. Нимфа расплетала тонкие косы, голые плечи пахли пудрой, потом и свечами. Она скоро расстегнула ему мундир, а он все путался в лентах корсета, в панталонах со сводящим с ума разрезом; нимфа хрипло смеялась и гладила его по голове.