Олег Кокин - Приключения Фора и Сандра

Попавшийся навстречу Никифору его одногодок Сашка-Заяц, тоже живущий бобылем на краю деревни, поздоровался с ним, приподняв над кучерявой головой картуз со сломанным козырьком. Заяц в левой руке держал тяжеленный пастуший кнут с нахвостником из конского волоса. « Знать управляющий усадьбой на скотину Зайца поставил,» – подумал Никифор и кивнул Зайцу головой. Задиристый и бедовый Заяц с рассеченной в детстве на неравные половинки верхней губой, знавший наизусть с дюжину весёлых и похабных частушек был всегда душой компании, по вечерам собиравшейся в избах молоденьких вдовушек, если эти вдовушки были не против. И за словом Сашка никогда в карман не лез. Вот и прикинул Никифор, а что, если Зайца взять с собой, да вдвоём и засватать Арину у тётки Мани, а то одному не с руки сватать свою невесту. Свистнул залихватски вслед уходящему Сашке. Тот развернулся: – Что надо? Никифор махнул рукой, подзывая его к себе. Заяц, походкой знающего себе цену человека, подошел, остановился, вопросительно уставившись глазами в лицо Никифору.

Никифор вкратце обрисовал ситуацию и показал головку шкалика. Сашка сдвинул на затылок картуз, махнул зачем-то рукой и согласно сказал: – Айда. В пристройке у тетки Мани Николая и Арины как раз не оказалось. Никифор на ватных ногах, все-таки струхнул малость, пригибая голову, зашел в дверь следом за Зайцем. И тут все планы сватовства и переговоров у Никифора вылетели из головы, еще памятны были вечера, когда тетка Маня, пришедшая с барщины, гоняла его крапивой вокруг своего прируба, а ее младшенький бугай Николенька, посверкивая белками глаз в сумерках и гогоча от души, затаскивал упирающуюся сестру Арину домой. Тетка Маня, вытирая руки передником, вопросительно взглянула на вошедших парней, отбивающих ей поклоны и затем перекрестившихся на иконы в красном углу. Здесь уж Заяц не подкачал. Легонько стукнул Никифора по плечу и произнёс ласково и припеваючи: – Ставь на стол то, что принес. Тётка Маня, мы узнали про Ваш товар, товар стоящий и красивый, вот купец, который очень хочет Ваш товар купить, так что накрывайте поскорее на стол, а то я голодный, – скомкал свое пафосное выступление Сашка. Тетка Мария широко раскрытыми глазами проследила за шкаликом, переместившимся из кармана Никифора в центр стола, за усаживающимися на лавку парнями и, прижав руки к груди, вдруг расплакалась, поняв, что к чему. Отсветы пламени, от горевших в печи соломы и кизяков, высветили начавшуюся в пристройке суету тетки Марии. Повязав, вынутый из сундука по такому случаю, новый цветастый платок на седеющую голову и надев чистый передник, тетка Маня, промокнув кончиком платка непрошеные слёзы, тоже присела на краешек скамейки с другого края стола и положила ладонями вниз обе руки на стол. – Вот, стало быть, я и дождалась, – со вздохом молвила тетка Мария, – купца за моим товаром. Сашка уж было рот начал открывать, а тетка Маня ему отвечала: – Да накрываю уже, накрываю. И в самом деле, быстро, как по мановению волшебной палочки, стол был накрыт. Опять присевшая к столу, тетка Мария, сама открыла косушку, плеснула парням на дно кружек, остальное вылила себе в единственную заорлённую стопу (государственную, то есть), оставшуюся после отсутствовавшего хозяина в её прирубе. Не опуская стопу на стол, сказала: – Ну, чё уж тут размусоливать, давно я и Аринка на тебя, Никифор, глаз положили. И хозяином ты себя последнее время показал, и работать, как сказывает управляющий, могёшь. Да и весь видный из себя, даже у баб, постарше Аринки, дух захватывает, глядя на тебя. Короче сказать – совет вам, да любовь. Благословляю! Сказала и потихоньку стала отпивать самогону. Никифор залпом выпил, что налили и кивнул головой, мол – понял. Сашка выпил в унисон с Никифором, поставил кружку на стол и, поглядывая с любопытством то на тетку Марию, то на своего друга, принялся поглощать угощение на столе и не забыл всунуть кусок хлеба и солёный огурец в руки Никифору. Никифор в те минуты одно понял, тетка Маня не возражает отдать ему в жены свою дочь. Заяц не успел сделать третий заход по закускам на столе, а Никифор уже встал, отодвинул рукой скамейку, с сидевшим на ней Сашкой и вымолвил первые и последние слова за весь вечер, что они были у тетки Марии: – Благодарствую, за Ариной завтра спозаранок зайду.

И вот уже обмывать рождение первенца в их с Ариной семье он пригласил и тетку Маню, и Зайца – Сашку – пастуха, и младшего брата Арины, Кольку – помощника барского кузнеца, и если придет, управляющего, Петра Григорьевича, в настоящее время замещавшего Никифору отца и мать в одном лице. Больше никого звать не стал, ввиду зимней стужи и малой вместимости старой избы его родителей. Тем более родственников по деревне у него не было, родители не сподобились, тех самих молодыми издалёка привезли.

Вслед за вернувшимся с сеновала Никифором, дверь открылась и быстро закрылась, впуская Николая, низкорослого крепыша. Который долго хекал, обметая снег с ног, обутых в разношенные постолы, зато кирзовые, при этом перекладывая из-под одной подмышки под другую деревянную колыбельку, вычищенную добела, с позванивающими внутри нее цепями. Николай снял с себя прожжённый в некоторых местах, заштопанных умелыми руками матери, зипун. Повесил его и снятый с головы шлык на вбитый в стену избы для этих целей колышек и, протягивая колыбельку Арине, прошел к столу, на ходу перекрестившись на образа: – Это твоему малому. И сел рядом с Никифором, толкнув того локтем в бок. Никифор ответил кивком головы.

Пётр Григорьевич и Сашка – Заяц, как будто сговорившись, пришли вместе. Все головы присутствующих повернулись к входу. Перед их приходом Арина присела на полати, вынула изнутри колыбели длинные мелкозвенчатые цепи, завёрнутые в чистую тряпицу, любовно потрогала гладкую поверхность колыбельки, что принес её братец своему крестнику, услыхала стук закрывшейся двери, подняла голову и не поверила глазам своим. Не ждала, не гадала, а что управляющий придет, как говорил Никифор, не верила. И вот он, собственной персоной, хоть и с бадиком и с другой стороны поддерживаемый Сашкой, а пришел, не побрезговал приглашением Никифора. Арина одной рукой осадила мать, пытавшуюся двинуться в сторону Григорьевича, другой рукой огладила колыбельку на полатях и махнула Никифору, сиди мол, я сама. Вихрем и беззвучно переместилась к двери, при этом ничего не задев, низко поклонилась, подметая правой рукой пол. Распрямившись, от души обняла обеими руками Григорьевича за холодный полушубок и трижды в покрытые инеем бородатые щеки расцеловала его. И пока он ахал и охал от такого приёма, она, благодарно улыбаясь Григорьевичу, помогла поставить его бадик к печке и самому раздеться. Арина аккуратно развесила на колышки одежду Григорьевича. За всё то время, как он обметал свои белые валенки от снега и истово крестился на образа, озаряемые лампадкой, она всю одежду, не поместившуюся на колышках, и Сашкину тоже, тихонько перенесла на кирпичную лежанку печки и задернула цветастой занавеской. Григорьевич, чуть согбенный от годов и от забот, но всё ещё крепкий старикан, оправил левой рукой растрепавшиеся седины и такую же белую бороду, правой рукой снял растаявшие льдинки с рыжих усов и расправил их, и которые, несмотря на возраст, ну никак, не хотели седеть. Встал лицом к красному углу, ещё разок заручиться благорасположением господа никогда не помешает, и перекрестился. Поискал глазами Арину, та уже переместилась к печи и чего—то там хлопотала с ухватом. Поручкался с подошедшим хозяином избы и братом Арины, те, кланяясь до пояса, проводили почетного гостя до коника. Там Петр Григорьевич сполоснул руки у рукомойника, вытер их рушником, висевшим на конике, и прошел за стол. Перед столом все остановились, каждый перекрестился, как умел и прочел, кто вслух, кто про себя, молитву с хвалой господа за хлеб, соль. Бабы крестились, стоя у печи. Сами расселись следующим образом: Григорьевичу определили место в красном углу, как почетному и старейшему гостю, по правую руку разместился Никифор, дальше по старшинству – сначала Николай, затем Сашка. Места по левую руку оставили бабам. Утвердившись на лавке за столом, Григорьевич слегка кивнул, глядевшей на него во все глаза, изумлённой Марии и передал ей в руки, туго затянутый кожаным ремешком, кожаный же кисет со словами: – Дочке отдашь, за мальчишку. Ту, аж запуржило, замело. Кроме того, что не знала, так и не догадывалась Мария, что связывает такого барина, как Петр Григорьевич, с простым крестьянским мужиком, а хотя и видным из себя, Никифором. Поэтому, взяв себе на заметку, спросить об этом Григорьевича попозднее, Мария ответила на приветствие управляющего низким поклоном, кисет положила в карман передника. Быстренько завернула в рушник и отнесла два уже остывших хлеба в углубления на печи, третий каравай положила в стоявшую на столе круглую берестяную хлебницу с крышкой. В огромную глиняную чашку с помощью деревянного черпака налила приостывшей похлёбки, но исходящей густым наваристым запахом и поставила на стол. Арина, в это время, обойдя кругом стол, положила перед каждым едоком разнокалиберные деревянные ложки и поставила глиняные кружки. Хозяин тоже не отставал от женской половины, прислонив каравай хлеба к груди, остро отточенным ножом нарезал крупные ломти вкусно пахнущего ржаного хлеба и передавал их гостям. Остальные ломти нарезанного хлеба бережно сложил в хлебницу. Открыл четверть и разлил каждому, включая и женщин, по полкружки самогона. Просыпанные крошки хлеба на столе, собрал на краешек стола, пересыпал в ладонь другой ладонью и отправил в рот. Разбрасываться хлебом его не учили. Мария вынула из печи, скворчащие на противне, зажаренные коричневые кусочки свиного сала с небольшим количеством мяса. Собрала их в черпачок и опустила его в огромную чашку с похлёбкой, размешала. Заправленная шкварками похлёбка стала пахнуть ещё вкуснее. До сих пор никем незамеченный и дрыхнувший на печи кот Тимофей замяукал еле слышно. Он, привлеченный ароматами еды, мягко спрыгнул на солому – на пол, потихоньку подбираясь к столу. Наконец все расселись по местам. Слово взял Григорьевич, встал, покряхтывая, махнул остальным, чтоб не вставали, пожелал здоровья всем, в первую очередь хозяину и хозяйке, и ихнему маленькому чаду, воздал хвалу отцу Володимиру за удачно выбранное имя, посоветовал крестному отцу Евстафия не забывать дорогу к крестнику, почокался кружками с хозяевами и гостями и далее молвил: – Ну, кто не выпил до дна, не пожелал добра, – выпил стоя, присел за стол. Не вставая, остальные также опорожнили кружки, включая и баб. Закусывали похлёбкой опять же по старшинству. Сашка за внеочередную ловлю шкварок без очереди получил от Григорьевича в лоб ложкой, энергично потёр лоб ладонью, и теперь продолжил хлебать уже по очереди. Первым положил ложку перед собой Григорьевич, потом бабы, затем Никифор, а Николай наперегонки с Сашкой подскребли оставшуюся похлёбку до дна у чашки. Гуляние продолжалось. Мужики забубнили про железо, землю, лошадей, а Мария уже похаживала от полатей до печки и обратно, нежно покачивая, покрикивающего во сне внука, Арининого малыша. На кашу, поставленную Ариной на стол, никто не обратил внимания. Зато на шелестящие звуки освобождаемого Никифором от холстины порядочного шмата сала, в которую тот был завёрнут, все повернули головы, а кот с надрывом мяукнул. Нарезав порядочную горку кусков сала, Никифор пододвинул её на середину стола и опять разлил самогон по кружкам: – Ешьте гости дорогие, за ваше внимание и понимание, а особенно благодарствуем Петру Григорьевичу, – произнес он с чувством и, склоняя голову, чокнулся своей кружкой с кружкой Григорьевича и кружками остальных гостей. Выпили. – Ах, хорошо пошла – крякнул Григорьевич и, приостановив разговор с мужиками, ласково спросил у Арины, показывая на корчагу: – А здесь у тебя, красавица, что за еда? – Это кисель, дедушка – отвечала хозяйка. – Ай, какая ты молодчина, хозяюшка, вот уж уважила старика. И откуда только узнала, как я люблю кисели – Григорьевич хитро прищурился и посмотрел на Марию.