Владимир Положенцев - Снежная рапсодия. Особая операция контрразведки Добровольческой армии ВСЮР

Солдаты бросили Вербера у одного из топчанов, ушли, громко хлопнув окованной, как в средневековых застенках, дверью. Елена попыталась его поднять, но обмякший подполковник оказался слишком тяжел. Она взглянула на «красавца», который уже спешил на помощь. Вместе перевалили Вербера на лежанку.

– Звери, – сказала вполне искренне Елена. – А изображают из себя порядочных людей, соблюдающих исконные традиции.

– Я всё видел, – сказал черноглазый, кивнув на окно. – К сожалению, теперь все звери: и белые, и зеленые, и красные. Человек вообще быстро превращается в дикое животное, потому как, по сути, им и является.

– Большевики тоже звери? – Васнецова взглянула на молодого мужчину, который с каждой секундой нравился ей внешне всё больше.

– А чем они лучше других? Но это вовсе не значит, что сама идеология большевизма, вернее, социал-демократии, полностью порочна. Лично я проникся марксизмом не так давно. Мне интересны работы Маркса о диалектическом материализме, о философии истории, где основной акцент делается на освобождении человека, о базисе и надстройке общества, политической экономии, в частности, прибавочной стоимости товара. Правда, там есть противоречие. Маркс не учитывает технический прогресс, подсчитывая затраты на производство товара. Но я в целом, подчеркиваю, в целом, только на данном этапе Гражданского противостояния, поддерживаю его постулат о классовой борьбе. Сначала мне были близки взгляды эсеров, потом анархистов. Одно время я даже был в отряде Нестора Махно.

– Вы? – удивилась Елена и вдруг расхохоталась. «Красавец» чем-то и напоминал батьку Махно, фото которого она видела в «Таганрогских ведомостях». Возможно, длинными волосами. Черты лица у комиссара были более аристократичными. «Да, этот гораздо приятнее».

– Ну да, а что, собственно, такого? Нестор Иванович не националист, не экстремист, его лозунг – «За Советы без большевиков». Имеет право на свои политические взгляды. По сути, человек, конечно, не меняется никогда, но свои взгляды он обязан трансформировать в течении всей жизни. Иначе это не человек, а каменный столб. Извините, что я так многословен. Знаете, несколько дней без человеческого общения.

– Ничего, мне даже интересно познакомиться…

– Ах, какая оплошность с моей стороны. Позвольте представиться – Аркадий Аристархович Зингер, комиссар 13-ой армии РККА, член Реввоенсовета Южного фронта. Для вас просто Аркадий.

На топчане зашевелился Вербер:

– Дайте хоть воды что ли, потом будете любезничать.

Зингер взял с железной тумбочки у двери огромную кружку, поднес ее к губам избитого подполковника. Часть воды пролилась на его лицо.

– Это мой отец Антон Петрович Вербер, – сказала Васнецова. – А меня зовут Мария Антоновна.

Зингер хлебнул из кружки:

– Я знаю его. Это заместитель начальника штаба нашей армии. Его белые взяли за день до того, как я попал к ним в лапы. Вот и встретились.

Подполковник снова застонал, открыл глаза, кивнул.

– А вы как оказались у корниловцев? – спросил комиссар. – Позвольте, я оботру ваши ссадины, сударыня. Ох, какой нехороший синяк.

Васнецова подставила лицо, и Зингер аккуратно стал его протирать. Елене было приятно. Эх, с таким бы о любви поговорить, а не о марксизме, – мысленно вздохнула она, но сразу себя осадила. Рассказала свою легенду – об Александровском училище, боях в Москве, бронепоезде, пленении. О тот, как обманула белых и пошла с отцом на верную смерть.

– Вы героиня, – подытожил её рассказ Зингер. – Подполковник, разумеется, тоже. Жаль, что о вашем подвиге никто не узнает. Сегодня вашему отцу повезло, а завтра… Скоро нас троих вздернут уже на надежном суку. Меня знаете, почему еще не повесили? Я им наврал, что знаю число, время и место, когда на Южном фронте появится Троцкий, но сообщу об этом только высокопоставленному офицеру контрразведки. Вроде поверили, говорят скоро приедет. Зачем я это сделал? Есть маленькая, с ноготок надежда на то, что к тому времени село возьмут наши.

– Вы знакомы с самим Троцким?

– С Лёвой? Конечно, мы вместе работали в Америке в одной социал-демократической газетке. Через моих знакомых удалось собрать деньги на возвращение в Россию. Мы часто с ним спорим. Я хоть и поддерживаю на данном этапе большевиков, но откровенно ему говорю – вы заменяете диктатуру пролетариата диктатурой одной партии. А это огромная ошибка, которая рано или поздно может привести к краху всей советской государственности. По национально-политическим и территориальным вопросам, на мой взгляд, тоже сделано много неверного, ошибочного. Нельзя было подписывать Брестский мир и давать независимость Украине, Эстляндии, Курляндии и прочим. Следовало продолжать держать Германский фронт, до победы Антанты оставалось совсем немного и тогда на нас союзники смотрели бы совсем иными глазами. Да они буржуи, да они недруги, но есть мудрая поговорка – держи друзей близко, а врагов еще ближе. В этом мы с Лёвой едины, но Тяпкин-Ляпкин настоял на мире.

– Кто?

– Ну, Ленин, кто же еще. Так его Лёва называет. Однажды в Швейцарии Ульянов купил себе ботинки. Вышли они на прогулку с Лёвой. Ботинки сильно натерли ноги Ленину. Он уговорил наивного Лёву с ним поменяться обувью, мол, умирает, больше не может идти. Леве ботинки оказались малы, но Ульянов напрочь отказался снова меняться, скакал рядом и дразнился: так тебе, так, помучайся, как я мучился. Ну, Лева в сердцах и окрестил его Тяпкиным-Ляпкиным, прохвостом. Интересно, что Ленин не обиделся. Во, говорит, еще одна хорошая для меня партийная кличка – Тяпкин-Ляпкин.

– Странно слышать подобные речи о вожде мирового пролетариата от красного комиссара.

– Повторяю, да, я большевик, мне пока нравятся «красные» лозунги: «Мир народам, земля крестьянам, фабрики рабочим». Посмотрим, как это будет воплощаться в жизнь.

– А Учредительное собрание?

– Что Учредительное собрание?

– Ну, белые воюют за Учредительное собрание. Вам их лозунги не нравятся?

– Ах, это Учредиловка. Одна свара и ничего более. Свобода для России всё равно, что медведю рояль. Разломает и снова в лес убежит. И потом, в белых лозунгах много о смерти – «Умрем за родину», «Отечество или смерть», «Лучше смерть, чем гибель России». Это признак обреченности. Они сами чувствуют, что их время ушло. Хоть и говорят, что воюют за демократию и свободу, но какую реальную свободу они могут дать людям? Если победят, генералы снова осядут в своих роскошных поместьях, капиталисты на фабриках, заводах, будут пить французский коньяк, курить гаванские сигары, а бывшие солдаты продолжат, как и раньше, гнуть на них спину. Да, возможно, они пойдут на существенные уступки рабочим и крестьянам, но суть общества от этого не изменится. Рано или поздно опять случится государственный кризис и все начнется заново: революция, насилие, смерть… И это уже будет окончательный конец Рюриковой Руси.