Виктор Иутин - Опричное царство

– А ты вспомни, куда Адашева перед его смертью отправили? Сюда, в Юрьев! Вот теперь и я здесь! Наместник Ливонии! Хороша оказанная мне милость государя после того, как я под пулями и ядрами туры ставил у стен Полоцка! И что же? Вместо благодарности и позволения отпустить меня домой, в Москву, почти год уже сижу в Юрьеве!

– А слыхал ли ты о заговоре Владимира Старицкого? – прищурившись, спросил Хилков.

Курбский усмехнулся:

– Не верю я в тот заговор! Не такой человек Владимир, чтобы за власть бороться! Мать его, полоумная старуха, могла бы, а он нет! Правильно Иоанн сделал, что постриг ее в монастырь!

– Верь, не верь, а, говорят, следствие не окончено! Ищет государь по-прежнему виновных! А ты – сродный брат супруги князя старицкого! И с тебя спрос будет! – чинно разливая в чарки медовуху, молвил Хилков. Едва Курбский потянулся за своей чаркой, Хилков схватил его за рукав и, сверля тяжелым взглядом, сказал:

– И мне интерес с того есть, дабы тебя предостеречь, ибо и мы с тобой родичи! Почитай, ныне вся родня в ответе за деяния одного из семьи!

– Чего? – с презрительной усмешкой проговорил Курбский и вырвал свой рукав из пальцев Хилкова, а сам подумал: вот зачем ты, боров, приехал ко мне, за шкуру свою трясешься!

– А ты вспомни казни после падения Адашевых? – горячо отвечал грузный боярин, подавшись вперед. – Сатины, Шишкины – все, кто родня им были, всех государь вырезал! Семьями целыми на плаху отправлял! Вспомни Кашева и Курлятева, коих и монашеский постриг не спас от расправы – в кельях задушены по приказу государя! Кончился ли сей кровавый список иль пополнится новыми именами?

– Так ведомо, как они на плаху попали! Все они при Адашеве службу несли, да абы как! Там украдут, там обманут, там кого-то разорят – и все себе в сундуки, как с цепи сорвавшиеся! – неожиданно для себя выпалил Курбский, говорил и не верил, что оправдывает Иоанна, к коему давно испытывает страх и ненависть. – Иван Шишкин, родич Адашевых, наместник Стародуба, хотел эту крепость литовцам продать! Благо заговор вовремя раскрыли!

– Я не об том! Каждому по заслугам его – да будет так! Только вот один изменник – а на плахе все! – утверждал Хилков, певуче протянув слово «все». – Я просто указал тебе, как целые роды страдали из-за деяний одного проходимца!

Курбский понимал все это давно и теперь сидел на скамье словно придавленный. Почему-то именно сейчас перед глазами была казнь Данилы Адашева и его сына. Он вспомнил старика Мефодия, едва пережившего гибель своих воспитанников. Где он сейчас? Ни слуху о нем за два года…

– То деяние государевых советников! – продолжал Хилков, со злобой стиснув зубы. – Лишив родовитую знать влияния и власти, хотят они нас искоренить! Сие скоро случится, ежели мы ничего не содеем! Только советники и сами могут меж собой резаться начать. Новая сила при дворе у Алексея Басманова. Но нам все одно – хрен редьки не слаще!

– Не могу более слушать это! – схватившись за голову, воскликнул Курбский.

– И мое сердце кровью обливается, – ласково пел Хилков, – род мой от самого Всеволода Большое Гнездо идет, а безродные родственники государевы нас, Рюриковичей, словно зайцев травят! Не могу я в страхе жить, у меня два сына! Что делать станем?

Курбский медленно выпил и пристально взглянул собеседнику в глаза, пытаясь понять – заодно с ним Хилков, или его нарочно из Москвы прислали, дабы загубить Андрея Михайловича? Нет, лицо осунувшееся, измученный, жалобный взгляд, словно у зверя загнанного.

– Одно могу сказать, Дмитрий Иванович, коли пойму я, что угрожает нам гибель, я придумаю, как нам спастись! Не брошу тебя!

– Храни тебя Христос! – с великой радостью в глазах воскликнул Хилков и перекрестился замасленными перстами…

Когда ушел он, Курбский еще думал о нем, способен ли этот толстяк предать его. Но затем уверил себя, что боярин слишком глуп и недальновиден, чтобы стать частью заговора…

Курбский понял, что однажды придется решиться на побег. Он с тоской поглядел на свои ратные доспехи, висевшие на стене. Заботливо погладил прохладную сталь брони. В них убежать не получится – больно тяжелые. Эх, бронюшка! Сколько раз спасала от стрелы, от вражьей сабли!

Князь подошел к столу, начал собирать в одну стопку многочисленные исписанные листы – это его размышления о власти, религии, о роли самодержца в судьбе Руси. Здесь же, на этих листах, излита его злоба – бумага стерпела все то, о чем князь умалчивал с людьми. Все эти свитки и листы он упрятал за печку, а после уселся напротив нее и снова стал задумчиво глядеть на раскаленные угли.

Гетман Ходкевич хочет, чтобы князь, прежде чем назвал цену свою за побег в Литву, был полезен королю Сигизмунду. Курбский понял, чего от него хочет литовский воевода, и вскоре сел писать ему ответное письмо.

Прибывшие в столицу в декабре 1563 года литовские послы встретились с дьяком Висковатым, Данилой Захарьиным и другими боярами. Как рассчитывали в Москве, литовцы сами попросят мира и пойдут на любые уступки, но с первых минут переговоров они проявили свою жесткость – требовали отдать Литве Новгород, Псков и многие другие земли, на что Висковатый, усмехаясь, отвечал:

– Тогда для надежного мира пусть ваш король отдаст нам Киев, Волынию с Подолией. Известно, что в древние времена и Вильна принадлежала России – ее мы тоже требуем себе!

Литовские послы начали возмущаться, говорить о том, что такие требования недопустимы. Они знали, что в случае провала переговоров русские возобновят боевые действия, и, кажется, совсем не боялись этого, будто были уверены в своих силах. Тогда Данила Захарьин поднялся с места и начал говорить раздраженно, тыча пальцем в сторону послов:

– Что говорить с ними? Их лукавый король не хочет именовать нашего государя царем, не признает за ним этот титул! И, кроме того, намеревается владеть Ливонией, где в давние времена были земли предка государева – Ярослава Мудрого!

Литовская делегация возмущенно зашумела. Переговоры заходили в тупик. Висковатый, устав от споров, заявил:

– Государь наш согласен заключить с вами перемирие на десять лет, если все завоеванные в ходе войны земли Ливонии останутся под его властью…

Было ясно, что условия, выставляемые обеими сторонами, никого не устраивают, и собирались уже послы уехать, как случилось то, что заставило их задержаться. Произошла потеря не только для Российского государства, но и для Иоанна лично – скончался митрополит Макарий.

Трижды ударил Успенский колокол на колокольне Ивана Великого. Плачущий и молящийся народ толпился возле Успенского собора, где уже было выставлено тело умершего.

Первым туда явился Иоанн – царь должен позволить начать церемонию. Лицо его было серым и каменным, было видно – скорбит государь. Макарий когда-то во многом заменил ему родителей, и теперь Иоанну казалось, будто хоронит он родного отца.