Сергей Мельгунов - Легенда о сепаратном мире. Канун революции

В показаниях Чр. Сл. Ком. Щербатов указывал, что за две недели до объявления Царем решения вступить в командование на одном из заседаний Совета министров в Царском Селе, на котором поднимался вопрос о неурегулированности отношений между гражданской и военной властью, он говорил, что «необходимо объединение, но не доводя до крайности». «Что вы хотите сказать этим? – спросил Царь. «Крайностью было бы совмещение в лице В. И. В. всей власти верховного главнокомандующего», – пояснил Щербатов. Николай II «покраснел» и сказал: «Нет, об этом речи быть не может. Я хотел это сделать в начале войны, но Совет Министров меня убедил не делать». «А через две недели, – добавлял свидетель, – не предупредив нас, зная, как мы относимся, он решил сделаться верховным главнокомандующим. Вот до какой степени трудно было с ним иметь дело!»

Между началом войны и настроениями июльско-августовских дней столь большая дистанция, что перерешение вопроса в данном случае не может служить показателем бесхарактерности монарха, легко поддающегося закулисным влияниям («объясняли это влиянием Императрицы и Распутина», – свидетельствовал Щербатов). Сказал ли Государь в действительности так определенно, как значится в показаниях Щербатова, мы в точности, конечно, не знаем 52. Некоторая скрытность была свойственна этому человеку, избегавшему противодействия. Он действительно знал, что в этом вопросе противодействие будет особливо упорно. Очевидно, внутреннее решение было принято гораздо раньше, чем оно выявилось наружу. В июле Государь был в Царском Селе, и в нашем распоряжении нет того первостепенной важности источника для определения психологических мотивов его действий, каким является переписка с женой. В дни принятия окончательного решения Распутин был в отсутствии – это подчеркивал в Совете министров кн. Щербатов. Лишь post factum «наш Друг» благословил совершившееся, очевидно, вызванный в последний момент, когда у Царя, под влиянием окружавшей оппозиции, проявились колебания, или А. Ф. боялась этих колебаний. Тогдашняя молва (запись Ан. Вл.) говорила, что Распутин «в пьяном виде публично похвалялся, что прогнал Николашку» 53.

Из слов Щербатова в Чр. Сл. Ком. приходится заключить, что министры предвидели возможность такого выхода. Относились ли они к нему принципиально так явно отрицательно, как это оказалось на деле? На вопрос председателя Чр. Сл. Ком.: «Что вас заставило выступить в пользу оставления верховного командования за вел. кн. Н. Н.» Щербатов сказал: «Мы полагали, что Государь лично, не обладая никакими способностями военными, …ничего не внесет полезного в смысле военном, но внесет в Ставку все те отрицательные стороны, которые всегда Двор приносит в военную среду. Затем пребывание Государя в Ставке технически делало невозможным правильное управление страной… внесет такую безалаберщину и такой беспорядок, от которых будет несомненно большой ущерб… А затем, отдавали себе отчет, что оставление Императрицы здесь могло грозить стремлением в той или иной форме если не регентствовать, то близко к этому, что во всех отношениях было крайне опасно». Мы увидим, что и Сазонов в воспоминаниях выдвигает опасение закулисных влияний вокруг Царицы в случае отъезда Императора в Ставку, о чем он пытался намекнуть в личной беседе с Николаем II. Поливанов в показаниях, рассказывая о попытке своей отговорить Царя от стремления встать во главе армии, говорил, что он не мог высказать «внутренней причины» своих возражений и поэтому указывал на трудность совместить должности правителя и верховного командования и на опасность оставления страны без руководства. Истинная же причина заключалась в полной неспособности Царя к военному делу: «Он разумел внешнюю декоративную сторону… стратегические соображения ему были довольно чужды». (Интимная царская переписка не дает материала для такого суждения – скорее впечатление противоположное. Но, по-видимому, у Царя и не являлась мысль, что он сам будет направлять стратегию – командование в его глазах приобретало символическое значение, усиленно подчеркиваемое А. Ф.)

Те соображения, которые выдвигали опрошенные впоследствии министры, совершенно ускользнули от внимания записывавшего прения в Совете министров в часы, когда приходилось непосредственно реагировать на решение Царя. В их суждениях доминировал один мотив: «Опасность вступления главы государства в командование в момент деморализации и упадка духа армии, являющихся следствием постоянных неудач и длительного отступления». Процитированные слова принадлежат Поливанову. «Зная подозрительность Государя и присущее ему упорство в принятых решениях личного характера, я пытался, – передавал 6 августа Поливанов о своей беседе с Царем, – с величайшей осторожностью отговаривать, умолять хотя бы отсрочки приведения этого решения в исполнение… Я не счел себя вправе умолчать о возможных последствиях во внутренней жизни страны, если личное предводительствование Царя не изменит в благоприятную сторону положения на фронте и не остановит продвижения неприятеля внутрь страны; при этом я доложил, что по состоянию наших сил нет надежды добиться хотя бы частных успехов, а тем более трудно надеяться на приостановку победоносного шествия немцев. Подумать жутко, какое впечатление произведет на страну, если Государю Императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы. Е. В. внимательно прослушал меня и ответил, что все это им взвешено, что он сознает тяжесть момента, и что тем не менее решение его неизменно». После Поливанова выступил Щербатов: «До меня за последнее время доходили слухи об интригах в Ц. С. против Великого Князя, и я подозревал, что это может кончиться вступлением Государя в верховное командование. Но я никак не думал, что этот удар разрешится именно теперь, в самый неблагоприятный момент для решения». Щербатов указывал, что в военных неудачах и в тыловой разрухе «во многом винят самого Государя». «Если Е. В. отправится на фронт, как можно будет обеспечить ему охрану среди происходящего там столкновения… Как оберегать Государя от тысяч бродящих… дезертиров, голодных, обозленных людей… А царская семья? Я не могу поручиться за безопасность Царского Села… Кучка предприимчивых злоумышленников может проникнуть, и ослабленный отъездом личной охраны Государя гарнизон окажется в тяжелом положении. Возможность же подобных попыток далеко не исключена при современных подозрительных настроениях и искании виновников переживаемых несчастий…» Вмешивается Горемыкин: «Е. В. уже несколько дней тому назад предупредил меня о принятом им решении. Когда я в прошлых заседаниях во время суждений о взаимоотношениях между военными и гражданскими властями предупреждал вас о необходимости с чрезвычайной осторожностью касаться перед Государем вопроса о Ставке, я имел в виду именно опасность ускорения этого решения». Сазонов перебивает: «Как же вы могли скрыть от своих коллег по кабинету эту опасность? Ведь дело затрагивает такие интересы, от которых зависит судьба России. Если бы вы сказали нам откровенно, мы нашли бы, вероятно, способы противодействовать решению Государя, которое я не могу назвать иначе, как пагубным». Горемыкин: «Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь повелел мне хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Е. В. 54. Я человек старой школы, для меня высочайшее повеление закон… Когда на фронте почти катастрофа, Е. В. считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага… в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-либо влияния. Я также… прилагал все усилия, чтобы удержать Е. В. от окончательного решения, и просил его отложить до более благоприятной обстановки. Я тоже нахожу принятие Государем командования весьма рискованным… но он, отлично понимая этот риск, тем не менее не хочет отказаться от своей мысли о царственном долге. Остается склониться перед волею нашего Царя и помогать ему». Сазонов: «…бывают обстоятельства, когда обязанность верноподданных настаивать перед Царем во имя общегосударственных интересов… Надо еще учитывать и то, что увольнение Вел. кн. произведет крайне неблагоприятное впечатление на наших союзников… нельзя скрывать…, что за границей мало верят в твердость характера Государя и боятся окружающих его влияний. Вообще все это настолько ужасно, что у меня какой-то хаос в голове делается. В какую бездну толкается Россия». Кривошеин: «Я давно подозревал возможность заявления Государем желания встать непосредственно во главе армии – это вполне соответствует его душевному складу и мистическому пониманию своего царского призвания. Но я был далек от мысли, что этот вопрос может выдвинуться именно в настоящий абсолютно неподходящий момент, и что облеченное до сих пор монаршим доверием правительство будет поставлено лицом к лицу с предрешенным актом такой величайшей исторической важности… Ставится ребром судьба России и всего мира. Надо протестовать, умолять, настаивать, просить… чтобы удержать Е. В. от бесповоротного шага. Мы должны объяснить, что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой сила и вся будущность России. Народ давно уже со времен Ходынки и японской кампании считает Государя царем несчастливым, незадачливым… Напротив, популярность Вел. кн. еще крепка, и он является лозунгом, вокруг которого объединяются последние надежды. Армия тоже, возмущаясь командирами и штабами, считает Н. Н. своим истинным вождем. И вдруг – смена верховного главнокомандования. Какое безотрадное впечатление и в обществе, и в народных массах, и в войсках…» Щербатов: «Не может быть сомнения в том, что решение Государя будет истолковано, как результат влияния пресловутого Распутина. Революционная и антиправительственная агитация не пропустит удобного случая…» Харитонов: «У меня напрашивается сомнение, как отнесется к его устранению сам Вел. Князь. Человек он нервный, впечатлительный, болезненно самолюбивый… В Ставке…, несомненно, возможны попытки склонить Е. В. на какие-нибудь решительные шаги». Поливанов «молча развел руками и пожал плечами» – значится в записи Яхонтова. Кривошеин, Сазонов, Барк в один голос утверждают, что со стороны Вел. Князя «не может быть никакой опасности неповиновения», что эти соображения должны быть «совершенно исключены» и что не следует «запугивать несуществующими опасениями и возбуждать давно уже недобрые чувства его (Царя) в отношении Вел. Князя» – «подобный аргумент способен только разжечь пожар». Горемыкин против коллективного выступления: «Оно не только не принесет никакой пользы, но, напротив, повредит. Вы знаете характер Государя и какое впечатление на него производят подобные демонстрации. К тому же… решение его непоколебимо. Никакие влияния тут не при чем. Все толки об этом – вздор…» Призыв Горемыкина – отмечает запись – «не производит особого впечатления, пройдя малозамеченным». Принято было решение: просить военного министра доложить Государю мнение Совета министров и умолять или о пересмотре принятого решения, или хотя бы об отсрочке приведения его в исполнение до наступления более благоприятных обстоятельств. Разъехались министры «в большом возбуждении»: общее настроение, – «как Государь мог принять без совещания с правительством решение, столь глубоко затрагивающее всю государственную жизнь… Значит к. Совету нет доверия».