Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...

Прямо возле меня пролегала межа. Возможно, она ведет к гравийной дороге – до нее метров триста. Я оглянулся назад: сидевшие под деревьями видеть меня уже не могли. Заметить меня мог лишь тот, кто стоял в конце межи.

В голове молниеносно пронеслось: может быть, было бы лучше, если бы я еще ждал. В подобную минуту, что греха таить, человек боится, утопающий всегда хватается за соломинку. Но нет! Я уже ясно сознавал, что каждый час промедления мог только осложнить нашу судьбу, но не улучшить.

Вперед, вперед! Пути назад нет.

Я полз на четвереньках по мягкому, рассыпающемуся песку, между правильными, хорошо окученными рядами виноградных кустов, быстро, как только мог. Иногда осторожно оглядывался. Переползал на соседнюю межу и некоторое время продолжал путь там.

Вскоре я услышал у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Я оглянулся: Бела, согнувшись, во весь дух бежал за мною следом. Догнал он меня уже на широкой дороге, как раз в то время, когда колокол возвестил окончание перерыва.

Теперь еще одну-две минуты мы могли быть спокойны. Я ведь их уже приучил к тому, что опаздываю. И в пятницу и в субботу после перерыва я каждый раз, старательно застегивая пуговицы, приходил на рабочее место спустя несколько минут после звонка колокола. Так что у нас есть еще немного времени и мы сможем уйти на довольно большое расстояние.

Дорога, посыпанная щебнем, пересекала садовое хозяйство с юга на север. В конце ее по обеим сторонам виднелись смотровые вышки. Часовых там не было. Сама дорога была исправная, в две повозки шириной; едва ли по ней ездили каждый день, разве лишь во время сбоpa фруктов и винограда. Здесь мы уже не могли ползти. Я выпрямился. Несомненно, очень неприятное ощущение доставляет мысль, что вот теперь твоя голова – хорошая мишень для пуль и что враг, который тайком подстерегает тебя, может, уже поднимает ружье, а его взгляд примеривается к мушке.

– Иди за мной, – шепнул я Беле. – Если что случится, то сразу в виноградник! Ты налево, я направо! По крайней мере один из нас сможет спастись. А пока нажмем!

И мы бросились вперед что было сил. Но, бог ты мой, какой шум разнесся в этой мертвой тишине от стука наших каблуков! Казалось, каждый шаг слышен на километры. Правда, бег нас пока не утомлял, я ведь уже говорил, что мы хорошо натренировались. На ногах у нас были свои ботинки, в тюремных было бы потруднее.

Метрах в пятидесяти от смотровой вышки мы немножко замедлили бег. Я осмотрелся вокруг. Нигде никого. Казалось, сердце выскочит из груди, когда мы одолевали последние метры до границы хозяйства. Мы с подозрением смотрели на каждый виноградный куст, на каждое дерево, нам казалось, что вот-вот откуда-нибудь послышится крик: «Стой, сдавайся».

Но кругом царило безмолвие.

И вот мы наконец у границы тюремного хозяйства. Еще один шаг – и я уже беглый заключенный. Поймают – в обвинительном акте появятся «усугубляющие вину обстоятельства». И та надежда, которая теплилась в нас, что мы будем осуждены пожизненно или получим помилование, исчезнет окончательно.

Но ведь один шаг – и мы будем свободны!

Свободны, если не попадемся, а попадемся – верная смерть!

Дорога шла через крестьянские земли, где местами еще не была убрана пшеница, попадались участки, засеянные кукурузой. На поле в ста метрах от нас работали двое крестьян – один постарше, другой совсем молодой. Я решил, что это отец и сын. Они косили траву почти у самой дороги.

Бела дернул меня за рукав тюремной куртки. Я только отмахнулся: теперь уж все равно, мол. идем! Мы вынуждены были идти не торопясь: бегущий человек мог вызвать подозрение. Размеренным шагом мы направились к двум крестьянам. Они прекратили работу, но косы на всякий случай держали под рукой, а вдруг понадобятся.

– Бог в помощь!

– Спасибо. Куда путь держите?

– Да вот туда. – Я показал.

– Ну хорошо, – подмигнул старший, – только будьте осторожны. Дай бог вам удачи.

Вот и все. Мы двинулись дальше и уже через несколько шагов услышали, как звенит коса в люцерне.

Свернув к Дунаю, мы пошли по меже кукурузного поля; поблизости должна была проходить дорога в город, на которой, как я уже говорил, могли встретиться нам надзиратели. Вдруг совсем рядом затарахтела таратайка, и мы быстро присели на корточки в высокой кукурузе. На облучке сидел наш знакомый надзиратель, заместитель Пентека. Таратайка, запряженная парой маленьких казенных лошадок, промчалась. Мы подождали немного, может быть, с полминуты. В такое время полминуты – целая вечность! – и, воспользовавшись случаем, оглядели местность. Приблизительно метрах в пятидесяти от нас, по ту сторону дороги, среди сорняка и густого кустарника, был овраг. Наверняка он вел к Дунаю. Я осмотрелся, не идет ли кто-нибудь. Ну, давай нажмем! Мы сорвались с места, словно по воздуху перелетели эти пятьдесят метров, и с колотящимся сердцем бросились на дно оврага.

– Ты никого не видел?

– Нет. Надеюсь, что и нас никто не заметил.

– Ну, теперь давай сбросим с себя эти тюремные лохмотья.

Трясущимися руками мы скинули с себя тужурки, брюки, и даже, помню, я впопыхах оторвал пуговицу. Потом мы посидели немножко, отдышались и, как только поднялись, чтоб идти дальше, услышали: бим-бом, бим-бом. Это били в тюремный колокол.

И почти тут же завыла сирена: тревога!

Бела было двинулся дальше, но я задержал его. Я прямо как предчувствовал: еще ревела сирена, когда послышалось дребезжание таратайки и стук подков. По дороге в обратном направлении мчался заместитель Пентека. По уставу, где бы надзирателя ни заставал сигнал тревоги, он должен немедленно явиться – в тюрьме что-то случилось. Мятеж, побег. Кто знает, кого посадят за это, кто лишится своего места, кого привлекут к ответственности, когда министерство юстиции кончит свое расследование.

Мы упали на дно оврага, прямо в сырую траву. Теперь надзиратель с дороги нас никак не мог увидеть, но стоило нам пошевельнуться, и тогда все пропало. Кажется, промчался. Ну, теперь вперед!

Мы бежали по узкому каменистому и неровному дну оврага. Одно неосторожное движение – и мы могли оступиться, вывихнуть себе ноги, и тогда всему конец. Даже если мы просто споткнемся, пораним лицо или разорвем одежду, это будет на руку нашим преследователям.

Все это не могло прийти в голову человеку, когда он готовил план побега.

До Дуная было еще не близко. Вскоре нам пришлось вылезти из оврага и продолжать путь по тропинке – значит, теперь мы и бежать не можем.

В минуты опасности мозг всегда работает обостренно. За одно мгновение было, пожалуй, передумано столько, сколько порой и за целый день не передумаешь.

Я словно видел, что делается там, в тюрьме. Во-первых, закрывают все выходы, высказывают всевозможные предположения: может быть, мы ушли за инструментом или прячемся где-нибудь в винограднике; может быть, нам стало плохо и мы ушли с часовым в тюремную больницу; может быть, мы покончили с собой; а может, просто перебежали к друзьям в другой отряд. А в такое время всегда найдется кто-нибудь, кто подскажет план действий. Но ведь там Шёнфёльд, а он что-нибудь придумает. Найдется и еще кто-нибудь, кто скажет, что, мол, сегодня нас еще не видели, или что я, мол, работал у старика надзирателя и он, наверное, отправил меня куда-нибудь. Каждая выигранная минута для нас много значит.