Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...

Что я мог возразить? Лишь одно: после задушевного разговора, после спетых вполголоса песен мы стояли в крохотной комнатенке и прощались при сумрачно брезжащем свете бледного утра. Не было объятий ни со старыми, ни с новыми друзьями, не было громких слов – непривычно это нам, мы всегда скрывали свои чувства, – мы лишь смотрели друг другу в глаза и молча жали руки. Зато в каждом крепком рукопожатии чувствовалось так много… Мы были убеждены: нет в Татабанье предателя, и, если придется, защищая нас, поднять против врага отбойный молоток, друзья его поднимут.

Мы перебрались в убежище. Бела прилег, а я стоял на страже у чердачного окна. Позже он сменил меня, потом опять я его… Впереди у нас был целый день, мы могли отдохнуть вдоволь.

До шести вечера не произошло ничего особенного, если не считать того, что нам пришлось съесть чуть ли не шесть обедов. Их приносили разные люди. У одного, видите ли, нашлось немного мяса – конина для гуляша; другому удалось добавить к бобовой похлебке ломтик колбасы; у третьего, как он утверждал, осталось много продуктов, так что можно было приготовить обед и для гостей, – сегодня все варили для нас.

Мы провели в Татабанье необыкновенный день, нам, скитальцам, было очень хорошо.

– Если так и дальше пойдет, наверняка отрастим солидные животы, – сказал Бела.

В кухне мы выкупались, побрились, сменили белье, отдали отслужившую, разбитую обувь. Новой, правда, ни у кого не было, но все-таки нашлись башмаки менее изношенные и из более мягкой кожи.

А наши преследователи не знали ни минуты отдыха!

Как известно, в то время среда была днем запросов в парламенте. В эту среду чуть ли не тридцать представителей правительственной, крестьянской и прочих партий сделали запрос министрам юстиции и внутренних дел, почему до сих пор не добились результата по «этому скандальному делу». Среди запрашивавших было несколько христианских социалистов и, как ни неприятно признавать, один социал-демократ. Именно ему принадлежали слова «красная зараза», «большевистские агитаторы». Неожиданно для самих себя мы в тот день в парламенте были возведены в ранг главных вождей революции. Я, как вы уже знаете, занимал при пролетарской диктатуре пост заместителя наркома, Бела заведовал отделом в комиссариате внутренних дел, однако о нас говорили так, словно мы оба по меньшей мере были народные комиссары.

Судить нас предполагали с большой торжественностью, шумом и треском. Для этого у них была причина, они преследовали определенную цель. В ту пору, о которой я здесь рассказываю, открытый кровавый террор постепенно принял форму «узаконенного». В Венгрии началось правление Иштвана Бетлена. Жестокость и ужас предшествующих полутора лет сильно повредили клике Хорти. Не только демократы, носители прогрессивного духа, но даже отдельные реакционеры открыто называли Венгрию страной произвола, убийств, средневекового варварства. Считали Венгрию государством, которому – в этом-то вся беда – небезопасно давать в кредит деньги. Вот почему Бетлен спешил доказать две вещи: во-первых, что в Венгрии строго соблюдается конституция и правосудие вершится согласно закону; во-вторых, что именно коммунисты создают беспорядки, это они «убийцы с руками, обагренными кровью», и, если в борьбе с ними «кое-где и были допущены перегибы», они вполне оправданы и простительны…

На нашем процессе должны были присутствовать десятка полтора иностранных корреспондентов. Они готовились к тому, что смогут написать: вот где вскрылся «кровавый кошмар» пролетарской диктатуры.

Ну, а то, что третий день нас не могли найти, это наверняка не устраивало новое правительство. Министр юстиции и министр внутренних дел успокоили депутатов: будут приняты все меры, чтобы разыскать преступников, но пока, мол, из осторожности нельзя сделать более подробное заявление. Я слышал, что сам наместник много раз на дню интересовался этим вопросом. Кто был проворен и годен для выполнения такого задания, будь то жандарм, полицейский или сыщик, – все были брошены по нашим следам.

Полицейский инспектор Тамаш Покол неожиданно стал важной персоной. Ведь это он, а не кто иной выслеживал нас с первой минуты, и если он еще не добился успеха, то и следов наших не потерял. Он больше не ездил на мотоцикле с длинноусым старшим тюремщиком, а путешествовал с начальником особого следственного отдела, с жандармским подполковником, который, как говорили, был одним из экспертов по делам коммунистов. По чину возглавить розыск полагалось подполковнику, однако по особому указанию операцией руководил Покол. В распоряжении этих господ была большая шестиместная машина, где, кроме них, находились еще четыре сыщика. Следом за автомобилем в старой мотоциклетной коляске трясся Пентек, впереди мчался на мотоциклах полицейский патруль. К каравану примкнула еще машина – в ней восседал начальник пограничной зоны с вооруженной охраной.

Вот сколь многочисленные силы поступили в распоряжение Тамаша Покола, не говоря уж о прочих военных отрядах, которые залегли повсюду и по первому сигналу спешили выследить нас, уповая на то, что сноровка и счастливая судьба принесут им в конце концов пальму первенства.

Летели и летели телеграммы, телефонограммы, официальные и неофициальные, в Вац, в Будапешт, в министерство внутренних дел, в министерство юстиции. Взять хотя бы директора вацской тюрьмы – он давно укатил уже в Будапешт и там обходил подряд всех влиятельных родственников и покровителей, ибо над головой его нависла страшная угроза: потерять место и быть вынужденным подать в отставку. Он пытался, разумеется, все свалить на Шимона. Ну, а священник тоже не заставлял себя ждать с ответом – что говорить, ввели мы его в немалый почтовый расход!

Спустя несколько лет мне в руки попала докладная записка о розыске: она была оглашена на судебном процессе нашего тюремщика Чумы. Полиция далеко не все сообщила суду, однако даже из этого краткого доклада стало ясно, против каких сил стояли мы двое тогда на шоссе.

В четверг утром всю эту компанию черт принес прямо в Нергешуйфалу. Они допрашивали одного за другим прибрежных жителей, рыбаков, перевозчиков, людей, подозреваемых в контрабанде. Женщина, с которой мы разговаривали ночью, родственница дядюшки Шани из Эстергома, когда ее как следует прижали, как видно, испугалась, да еще, подумав, что мы уже давно на той стороне, призналась: видела двоих, может, они и были. Несчастная считала, что избавилась от мучений.

– Куда они, по-вашему, шли?

– Я не знаю.

– А все-таки!

– Может, в горы.

– Почему вы так решили?

Конечно, она не сказала, что сама направила нас туда. А впрочем, кажется, ответила в замешательстве: мол, спрашивали дорогу в том направлении.