Олег Игнатьев - Пекинский узел

Рядовой Савельев – тоже уралец – так же был в Хиве и Бухаре. Обычный, ничем не примечательный казак, таких на свете много, но возле него всегда теснились сослуживцы, делились табаком, судачили, курили. Словно грелись у незримого огня. Его рыжая борода и глаза с добрым прищуром, пронизанные жёлтым светом, выдавали его зрелость и радушие.

«Крепкая команда», – мысленно похвалил конвой Игнатьев и пригласил офицеров отобедать вместе с ним; посольство что семья.

– Вольно, – скомандовал хорунжий, и, придерживая саблю, поспешил за Баллюзеком.

Камердинер Дмитрий Скачков пропустил его вперед и внёс в дом кипящий самовар.

Потянулись дни ожидания.

Уже отгремели первые майские грозы, буйно цвела сирень, свистали соловьи, когда из Урги прибыл гонец – богдыхан милостиво пропускал нового посланника в Пекин.

Игнатьев понял, что его военная миссия превращается в сугубо дипломатическую, и сразу запросил Горчакова о предоставлении ему соответствующих полномочий.

Поручика Лишина пришлось отправить в Верхнеудинск, поближе к арсеналу. Чтобы оправдать присутствие офицеров, Николай назначил капитана Баллюзека своим адъютантом, а топографа Шимковича – писарем. Секретарем посольства по-прежнему числился надворный советник Вульф, а переводчиком с китайского – статский советник Татаринов. С монгольского языка должен был переводить хорунжий Чурилин. Кстати, он его неплохо знал: рос на границе.

Памятуя о том, как быстро распространяются слухи в Азии и какое здесь огромное значение имеет внешний блеск, Николай постарался обставить выезд посольства в Китай самым торжественным образом.

В заглавном соборе отслужили напутственный молебен.

Игнатьев вышел на площадь.

Его приветствовали толпы народа и специально присланные войска. Об этом позаботился наказной атаман Восточной Сибири генерал Корсаков, временно исполнявший обязанности губернатора в отсутствие графа Муравьёва, который отбыл в Японию, а также градоначальник Деспот-Зенович. Затем воинство запылило по дороге к границе, а он отправился вслед пешком, сопровождаемый высыпавшими на улицу жителями Кяхты, Троцкосавска и окрестных сёл.

Земля просохла, день был ясным, по-весеннему тёплым.

Казаки ехали верхом.

– Ты полицмейстерскую дочку видел?

– Барышня, вопче.

– Огладистая. Видно баловство.

– А бабы, гля, слезьми текут. Жалкуют.

– Оне и плачут, што хворать не любят. Слеза – она лечит.

– Сердешная – да, а кады нарошно, тады эфто каприз.

– Вода, – зевнул Шарпанов. – По дороге сохнет.

– Будя, станишные, трепать мочало, – прицыкнул Савельев. – День он святой: Рассею покидаем.

Казаки примолкли – в самом деле.

Когда добрались до околицы: нейтральной полосы между русской Кяхтой и монгольским Маймачином, повернулись лицом к родине, к православным её храмам и церквям.

Обнажили головы.

Истово перекрестились.

– Мати скорбящая, дай возвернуться…

Игнатьев распрощался с провожающими, поблагодарил войска и сел в коляску.

Почётный конвой из трёхсот сабель, сопровождавший миссию до первой монгольской станции Гила-Hop, дружно грянул песню.

Под свист и гиканье удалялась русская земля.

Под утро Николаю снился сад – огромный куст сирени: белой-белой. Её душистые, пронизанные солнцем гроздья манили подойти, зарыться в них лицом, прижать к щеке, и он уже шагнул, решившись наломать букет, как что-то его вдруг остановило. Кротко, нежно и благословенно-властно. Кто-то исподволь следил за ним – печально, безотрывно. Он обернулся и увидел девушку с большими темными глазами. Она сидела на садовой скамье и смотрела на него так, как смотрят на догорающие угли, когда их покрывает пепел, – с ощущением утраты неповторимо-прекрасных мгновений света, тепла и любви…

Пробудившись, он долго смотрел в потолок и не мог стряхнуться с себя печальный морок. Девушку, приснившуюся ему, он раньше никогда не видел, ничего о ней не слышал, но в то же время не мог избавиться от ощущения, что знает о ней все.

Сон прошел, а горечь расставания осталась. Будь его воля, он бы не проснулся и не разлучился с той, которая умеет так смотреть.

Нехотя одевшись и выехав из Урги, где он ночевал в доме местного правителя, Игнатьев был мрачен, подавлен и пришел к мысли, что жизнью правит скука: настоящее уныло и однообразно.

Снедаемый тоской и непонятно откуда взявшейся ломотой в теле, он решил развеяться, проехаться верхом, вспомнить гусарскую юность.

Предложив хорунжему занять его место в коляске, он взялся за переднюю луку и легко очутился в седле чурилинского коня. Нетерпеливо перебиравший ногами и картинно выгибавший шею чистокровный дончак норовисто встал на дыбы – дал «свечку». Трехлетний жеребец так и кипел жизненной силой. Николай прижал его шпорами и опытной рукой кавалериста пустил легким аллюром. За ним гикнули, помчались Шарпанов с Курихиным – охрана.

Скакун легко, уверенно копытил тракт, как будто знал, что нужно седоку, и не давал настичь себя и обогнать. Он был великолепен.

Николай пригнулся к его шее и через полчаса лихой, весёлой скачки с радостью почувствовал, что от сердца отлегло; грустные мысли развеялись, и он задорно рассмеялся: «Хорошо!» Как некогда на полковых учениях в Красном Селе в присутствии государя.

Осадив жеребца и подождав отставших казаков, он пересел в коляску и заговорил с Татариновым о Китае.

– Как я понял, на политику пекинского руководства в данное время кто-то оказывает мощное давление. Я уверен, что здесь нельзя исключать влияние Англии. Англия – это та баба, которая поцелует пса, но выпорет ребенка. – Лошади бежали ходко, рессоры пружинили, думалось вольно. – Я бы сейчас многое дал за то, чтобы приподнять завесу времени.

– К сожалению, – ответил драгоман, – завесу времени никто не приоткроет. Всё надо прожить, испытать самому. – Он помолчал и добавил: – Всё пережить.

– Меня всерьёз заботит мой статус, – признался Игнатьев. – Я не имею должных полномочий.

– Я тоже думаю об этом. Пока вы не будете иметь официальной бумаги, подтверждающей ваш дипломатический статус, рассчитывать на благосклонность господина Су Шуня не приходится.

– Он председатель Трибунала внешних сношений?

Татаринов усмехнулся:

– И Трибунала тоже.

– Влиятельная фигура?

– Чрезвычайно. Председатель всего и вся. Но прежде всего он кошелек богдыхана, золотой запас Китая.

– Министр финансов?

– Налогов.

– Понятно.

– Когда я был в Тяньцзине с Путятиным, – прикрыл рот ладонью драгоман, – простите, не выспался: клопы кусали, китайские чиновники на все лады расхваливали господина Су Шуня, восхищаясь его беспримерной мудростью. – Он тряхнул головой, как бы приходя в себя, и опустил руку. – Расхваливали с видимым наслаждением. Мне повсюду рассказывали о глубине его государственных воззрений, судачили о его причудах…