Александр Цуканов - Убитый, но живой

– Меня они тоже возили. Степка все, как было, показывал. Он с дороги свернул, взял топор, осмотрелся кругом и говорит Акулине Романовне: «Пойдем, глянешь, я там елочку хорошую присмотрел». Чтоб ее, значит, не тащить от дороги. А она, видно, угадала. Стала блажить, умолять его не брать грех на душу. Тут он и рубанул. Да по первой промахнулся. Вторым разом голову ей рассек надвое. А когда тащил от дороги, кровь натекла на штаны и на валенки. После он одежку сам в бане отмыл, а вот правую калошу не промыл изнутри. Это вместе с фантиками от конфет «Красный мак» стало главной уликой. Степан наотрез поначалу отказывался.

– И что же, ничего не открыл?

– Нет, он тогда проговорился, когда обнаружил у тещи один-единственный золотой, то и пожалел, что поторопился, не стал пытать…

– Значит, не знал заранее? Про сундук?

– Да как же не знал! Все на хуторе знали, как случайно открылся в сундуке тайник с золотыми монетами.

– Ну и тему вы нашли, папа, под праздник! – сказала Анна. Она давно стояла в дверном проеме с бледным лицом. Больше сорока лет прошло, а все так и доставала, как свежая, обида за бабушку Акулину, добрее которой она с той поры не знала никого. – Я мистикой не увлекалась, но уверена, что Степан не человек в прямом смысле, а оборотень. Его даже наш огромный Полкан боялся, шерсть на загривке вздыбливал и убегал.

– Удивительно! Анна Григорьевна, вы же образованная женщина, как вы можете верить в подобные сказки! – укорил ее Дмитрий.

– Это не я придумала, так бабушка Акулина считала.

– И в кого же он перевоплощался? – с улыбкой саркастической спросил Владиславлев.

– В волка. Не всегда, конечно, а в какие-то особые дни. И у Любы, вспомните, была рваная рана на горле. Как он смотрел, бывало, из-за плеча, словно у него глаза на затылке… А прикончил его напарник, который был с ним в бегах. Когда понял, что драгоценностей никаких нет, что это выдумка. Он Чуброва сначала сбил с ног, а потом в спину уперся коленом и вывернул голову вместе с шейными позвонками. Он так и лежал в снегу, пока его на спину не перевернули.

– Но ведь три побега из лагерей! Чтобы воткнуть нож? Убить?.. Нет. Обида, какой бы страшной ни была, с годами притупляется. Тут что-то иное…

– Так я вам и объясняю – оборотень. Зверь! У него другие мерки, другие поступки.

– Ну Анна! Ну навыдумывала! Фантазеркой так и осталась. Тебе только романы писать. Позови мать, что-то она там пропала совсем…

Женщины стали собирать на стол. Владиславлева особо уговаривать не пришлось. Ближайшая электричка шла в город почти через два часа. А тут настоящие зеленые щи с молодой крапивой и прочей июньской зеленью, заправленные домашней сметаной.

– Баб Дунь, щи наивкуснейшие…

– Да чего там, самые обыденные, – отмахнулась от похвалы Евдокия Матвеевна, но, видно по лицу, довольная-предовольная. Из рюмки лишь пригубила, а лицо сразу разрумянилось, как у молоденькой. Сидит привычно на уголочке, готовая снова на кухню нырнуть.

Под чай, словно виноватясь за свой нежданный приход, Владиславлев рассказал два коротеньких, но весьма смешных анекдота.

Шутливый тон поддержала Настюшка – так старики звали внучку – и, видимо, не случайно, потому что Владиславлев сам на нее засмотрелся в какой-то момент до неприличия и немного позавидовал Дмитрию, этому малорослому и ничем не примечательному внешне москвичу. Но по тому, как на него иной раз взглядывала Настя, без труда угадывалось взаимное обожание. Она-то и попросила Тимофея Изотиковича рассказать о приезде в Уфу Хрущева, и он с легкостью согласился:

– Как-то весной поехал я в город. Евдоха затеялась со стряпней, гостей ждали. Вот и наказала мне строго: без сметаны не возвращайся. Я в один магазин с бидончиком, в другой – нету. Поеду, думаю, в центр.

У трамвайного кольца на Ленина вышел, а там народу тьма-тьмущая, хотя будний день. Ничего понять не могу. Вдруг вижу, с улицы Фрунзе лавина прет, а в толпе говорят: «Механический завод привели». Грешным делом подумал, что забастовали рабочие, поперли на улицы митинговать…

Однако гляжу, хохочут мужики, зубоскалят и все чаще Хруща поминают в так-растак.

Прижали меня возле телеграфа к ограждению, осталось немного до продуктового магазина, а не пробиться. Стою. Тут мужчина в шляпе шурует с охапкой флажков и сует кому ни попадя. Я тоже взял один на всякий случай. Следом милиция поперла вдоль по улице. «Видно, дело серьезное будет», – думаю сам себе. Вся улица, сколько глаз хватает, народом запружена с обеих сторон, а где нет ограждения, милиция цепью стоит, на проезжую часть не пускает.

И вот понеслось по толпе: «Едет! Едет!» Народ даже примолк и как бы насторожился, а головы вытягивают в сторону драмтеатра…

Вдруг появляется посреди улицы здоровенная лохматая собака с поджатым хвостом, как сейчас помню, рыжего окраса. Несется собака под свист и хохот по живому коридору, и деться ей некуда, а следом мотоциклисты, а еще дальше в большой правительственной машине – Никита Сергеевич. Когда машина со мной поравнялась, то он уже не махал рукой, не улыбался, а сидел, как Будда, угрюмо поджав губы. Я отчетливо разглядел, было до машины шагов двадцать. Ехали они еще неспешно, под разные выкрики, все больше нехорошие, а потом он, видать, отдал команду, и полетела эта процессия, набирая скорость, к проспекту Революции, где Хрущев развернулся и, не заезжая в обком, подался прямиком в аэропорт.

Поснимал бы наше начальство, как пить дать, но не успел: тут его вскоре самого окоротили..

Рассказ Тимофея Изотиковича был прост, но цеплял, как это случалось почти всегда. И сразу же начался спор на извечную тему: кто же прав? Почему снова не идут реформы? «А вот если бы!..» – начал было Владиславлев, но осекся. Расхотелось ему спорить, к тому же пропустил четырехчасовую электричку, а ему не напоминали, поставили заново самовар, и он в какой-то момент, глядя на подсвеченные сбоку деревья с ослепительной июньской листвой, на божью коровку, что ползла деловито по краю оконной рамы, на деда Шапкина, неспешно объяснявшего Диме устройство пчелиных семей, решил, что всех знает давно, что нет и не будет никаких трупов, экспертиз, протоколов и дела об убийстве сторожа автобазы номер три семнадцатилетними подростками из-за овчинного полушубка…

Для всех поставили конфеты, варенье, а Тимофею Изотиковичу принесли отдельную сахарницу с кусковым рафинадом. Он колол на ладони крупные куски сахара ударом ножа, и в этом была странная приятность.

Владиславлеву захотелось попробовать, чтоб так же вот, без крошек, строго пополам, с одного удара, а потом еще пополам, и еще. А после взять пальцами маленький кусочек и с причмокиванием, как это делают дети, пить вприхлебку чай, щуриться от пронзивших оконные рамы солнечных лучей, вести неспешные разговоры и представлять, что здесь его родная семья. Выхватил из сахарницы бугристый кусок рафинада, понянчил в горсти, как бы примериваясь, но тут же передумал, опасаясь нарушить неловким движением мимолетное ощущение счастья.