Мэри Рено - Маска Аполлона

Спевсипп промолчал. А я думал от том, как замечательно живется Диону в Аттике; как он, по сути держит двор и в Дельфах, и на Делосе, и в Олимпии; как он превратился в маяк для всех, кто ценит справедливость. Конечно же, шпионы доносят об этом в Сиракузы; и можно себе представить, как бесится от зависти Дионисий. Удивительно здесь только одно: что он не додумался до такого шантажа раньше.

— Слушай, — сказал я наконец, — это же замечательно, что Дион всегда жил как философ. С тем что у него есть, он будет наверно не беднее нас с тобой. Его жена и сын — родня Архонта, так что им ничего не грозит; а ему конечно будет грустновато без путешествий, но всё что по-настоящему ценно он будет иметь в Академии: тут и Платон, и книги, и друзья… — В мерцающем свете факела я увидел, как он коротко глянул на меня, по-прежнему молча. — Ты не думай, что я слишком легко к этому отношусь. Конечно, человеку с положением непросто к такому привыкнуть, тем более сицилийцу. Но мы же знаем его, знаем его понятия о чести. Чем большим он пожертвует, тем больше будет его дар философии и дружбе. Дион может воспринимать всё это только так. Можешь мне поверить, он никогда не позволит Платону поехать.

Он по-прежнему молчал, и я начал тревожиться уж не обидел ли его ненароком; но спросить не успел.

— Ты ошибаешься, — сказал наконец Спевсипп. — Он на этом настаивает.

Я попросил его повторить. Когда видишь на небе две луны, глазам не веришь; думаешь, что выпил лишнего. Услышав во второй раз то же самое, спросил:

— Почему? Не понимаю я…

— Спроси какого-нибудь бога, из тех кто читает людские души.

— Но послушай, даже до изгнания Диона Платон в Сиракузах был на волосок от гибели. Люди Филиста его ненавидели; солдаты открыто грозили убийством. А потом его продержали там целую зиму, против воли; он болел; а он ведь помоложе был тогда. В результате потерял целый год работы, а в его возрасте год — это ж ужасно много… Как Дион может просить его ехать туда снова?

— Надо быть справедливыми, — сказал Спевсипп, пожалуй обращаясь к себе самому. — Тут не только в деньгах дело. Дион надеется, что Платону удастся его вернуть.

— Он сам это говорит?

— Конечно. Мне говорил.

— Но как он может надеяться? Это ж безумие! Дионисий уже тогда был готов поверить любому навету; безо всякой причины, кроме ревности. А теперь вся Греция славословит Великого Изгнанника, уже много лет; и каждое такое слово — удар для Дионисия, унижение для него. Его должно тошнить от одного имени Диона. Да они и не могут впустить его обратно: ведь он — герой всех демократов на Сицилии. Смотри, ведь Дионисий даже Платона не зовет насовсем, а за это он почти всё бы отдал. И Дион мечтает, что его позовут обратно?

— Человек всегда верит в то, чего очень хочет. Это в природе вещей.

— Это верно. Но как насчет природы философии?

Он резко остановился. Факельщик задержался на углу, оглянулся, — и бегом помчался к нам, убедиться что мы на ногах стоим. Спевсипп махнул ему, чтобы не беспокоился.

— Так ты всё время внимательно слушал, Нико, верно? А когда я пришел к тебе за поддержкой — бьёшь меня тем, что услышал от нас же, верно?

— Прости, Спевсипп. Что я знаю о философии? У меня в голове только одно застряло: Платон его друг.

— Да, у тебя своя логика, логика сердца. Мне надо было остерегаться её.

Мы оба умолкли; и шли в темноте вслед за качавшимся факелом; вскоре дошли до поворота к моему дому, и мальчик побежал вперед осветить дверь. А мы задержались. И думали, наверно, об одном и том же: надо было бы попрощаться на более веселой ноте, если бы вспомнили об этом вовремя. Потом я сказал:

— Вот в одном я уверен: только ради денег Дион этого делать не стал бы. Если бы ему захотелось, все роскошества Сиракуз ему бы на блюде принесли, только в ладоши хлопнуть. Ведь он по своему выбору от всего этого отказался. Ты посмотри, как он живёт.

— Я уверен, что он так жить и будет… Но для богатого человека скромная жизнь опасна: она позволяет ему щедрым быть. Разумеется, он никогда ни у кого ничего не просил в ответ; мысль о продажных лизоблюдах ему отвратительна… Но мир таков, каков он есть; и я боюсь, среди толпы вокруг него не все так уж бескорыстны… Деньги дают ему влиятельность, причем стыдиться ему совершенно нечего. И он к этому привык. А гордость его тебе известна.

Мы уже подошли к дому. Приличия ради, я предложил ему зайти; он сказал, что завтра должен рано начинать работу… И вот мы волынили возле входа, всё еще надеясь найти какие-то прощальные слова.

— Не могу забыть, — начал я, — как благородно он говорил о Платоне в тот первый год изгнания. Вы, конечно, еще в Сиракузах были… У Платона есть книга, которую я однажды читал, — да, честно, прочитал всю… Там ужин, вечеринка, а потом начинают славить любовь. Ты ее знаешь, верно?

— Конечно. «Пир» я читал не один раз. Вчера перечитывал.

— Я хотел сказать, что вот Платон живет на уровне…

— Ну да… Я тебя не понял. Я думал, ты знаешь для кого эта книга была написана.

Глаза наши встретились.

— Слушай! — воскликнул я. — Ну пройдет это у Диона! Ну, бывают такие настроения. У самых лучших актеров бывают дни, когда они ни на что не годны; и у хороших людей то же самое… Он же наверняка знает, что чувствует Платон; он придет в себя и никогда больше не помыслит об этом… По-моему, мы с тобой волнуемся из-за ничего…

Начинало светать. В ивняке запели птицы; те самые, что будили меня, когда в доме было тепло… В сером свете стало видно лицо Спевсиппа; скривилось, как у обезьяны, надкусившей незрелый инжир.

— Как видно, придется сказать тебе всё. Дион еще в прошлом году хотел, чтобы Платон принял приглашение Архонта. Платон отказался, — и отношения у них очень испортились. Теперь, когда пришел последний вызов, Дион зашел обговорить его, вышел в ярости, и с тех пор больше не появлялся. Платон писал ему, — я точно знаю, — он не ответил.

Облако над нами поймало лучи спрятанного солнца и загорелось розовым… На Верхнем Городе засверкали позолоченные орнаменты храмовых крыш… А перед домом стоял парнишка с факелом, дожидаясь разрешения погасить. Что-то зашевелилось у меня в памяти; и по позвоночнику прошла дрожь, словно холодным пальцем провели. Я заговорил было, но тут же смолк.

— Что? — спросил Спевсипп, отвлекаясь от своих мыслей.

— Нет, ничего, — ответил я. — Я забыл, что тебя не было в театре.

В начале лета Феттал вернулся с гастролей. Я ждал этого больше с болью, чем с надеждой. Ведь у молодых дни длинные, прошлое вытесняется быстро… Но он — словно зимородок вернулся — тотчас прилетел к своему суку у воды.

Он высыпал передо мной всю добычу своего похода: театры и города, триумфы и проблемы, — и кучу синяков и шишек (вести себя он умел, но слишком авантюрного склада парень). Полночи рассказывал, какие пьесы они играли, как Мирон их ставил, и как он сам поставил бы их лучше… Он был как раз в том возрасте, когда человек должен выплескивать свои мысли, иначе взорвется; а со мной можно было говорить всё. Когда он в полночь выскочил из кровати, чтобы показать мне, как он вышел бы на сцену, если бы Мирон ему позволил, — я увидел через открытую дверь, что маска веселится, глядя на нас с доброй улыбкой.