Вик Бовэ - Сказ о жизни Сергия

Вот и сейчас, выпростав ноги из-под одеяла, с великим бережением, чтобы не заскрипело ложе, сел. Посмотрел на лежащую рядом Елену: не обеспокоил ли? Жена, такая близкая и родная, надежда и опора в тяжких думах и сомнениях, спала. Очень часто, когда пребывала надобность выговориться, а довериться было некому, то он беседовал с ней. Говорили обычно в опочивальне. Дождавшись ухода постельничего, Иван Данилович принимался долго объяснять собственные поступки, изрекая обиды на ближних и дальних, которые не всегда разумели замыслов его, а потому прекословили и чинили препятствия.

Нынче тоже вот восхотел было поделиться с Еленой последними тяготами, но жена, которая не первый день прихварывала, быстро заснула. Тревожить её князь Иван Данилович не стал, но и без излияния души, такого нужного для успокоения, заснуть не мог.

Тяжко, с великими грехами, складывались дела последних дней. То, что прегрешения велики и как ни крути, а приходилось их все до единого брать на себя, великий владимирский и московский князь понимал хорошо. Вот потому-то и требовалось, чтобы жена послушала и пожалела бы, а ещё лучше – нашла бы словечко утешительное. Даже если бы не оправдала его поступков, то поуспокоила; Елена очень хорошо знала, что и в какой момент мужу потребно. Правда за Марию, старшую дочь, пребывала жена на Ивана Даниловича в обиде. Разлучил он любящие сердца, отдал Марию за ростовского князя, поставив во главу интересы земли родной.

Он, великий князь владимирский и московский, Иван Данилович, оторвал от себя обожаемую дочь, огорчил жену, которая сопротивлялась браку Маши с нелюбимым ростовским князем Константином, и отдал-таки дочь в высокомерный Ростов. Этот Аверкий, большой боярин и городской тысяцкий, разнообразными ругательными высказываниями, дозволил себе оскорблять дочь Марию и его самого – великого владимирского и московского князя! Такой обиды стерпеть мочи не оказалось, а потому очень восхотелось, чтобы чванливому боярину произвели поношения и причинили боль, пуще той, которую тот сам сделал. Но помимо личной обиды, пребывала у Ивана Даниловича и другая нужда – собирать выход. Ярлык на ростовское княжество был куплен великой ценой. Такой большой, что собственного серебра уже не хватало, вот и появилась надобность откуда-то эти деньги собрать. Ростовские бояре, торговый и ремесленный люд на выход, который им назначила Москва, не соглашались. Не было, дескать, такого уговора, говорили они. Утверждали, что и нет у них столько серебра. В душе своей опасался Иван Данилович, что не собрать ему огромной дани, что была обещана хану Узбеку, а потому помыслил дать добро на отъём силой. С этой целью созывал великий владимирский и московский князь Иван Данилович ближних бояр, стремясь разделить с ними ответственность.

Тысяцкий Воронцов-Вельяминов незамедлительно сообразил, чем тут дело обернуться может, а потому отвечал уклончиво.

– Серебро брать надобно, но и бояр обижать не пригодно. Завтра ить буде нужда в их, так ведь не пойдут за нами.

Боярин Плещеев предложил дать ростовским самим собрать тот бор, каков потребен.

– С кого возмогут, с того пусть и берут. Ежели даже обиды через то, кому причиняются, так Москва и в сем деле не причём. Сами свой люд обирали, пусть потом и ответствуют.

– Как же, сберут они, дожидайся! До сей поры хану Узбеку за прошлые года выход не даден, а нынешний им и подавно не осилить самим, – возразил боярин Хвост.

И преданно посмотрев в глаза московскому князю, ласково добавил:

– Ты, Иван Данилович, у нас сам голова о семи пядей, и что надумаешь, то мы и поддержим. Тут ведь вопрос ещё и сугубо сродственный.

Подлый Хвост напомнил, и вроде бы не с обидой, о замужестве старшей дочери, но укоризну в том князь Иван Данилович уловил. Да, ростовский князь Константин, стал зятем. Начать московитам серебро силой сбирать, значит ему же и оплеуху, как бы отвешивать.

Но не этого по большей части тревожился Иван Данилович. С зятем дело простое: коли уж восхотелось при сильном владетеле пребывать, то и к затрещинам привыкать надобно без гнева.

Стало в последнее время у Ивана Даниловича со здоровьем не совсем ладно. По этой причине и начало его больше обычного заботить, что же останется после него, князя великого владимирского и московского в хрониках и памяти людской. Как про его деяния в летописях запишут. Больше, чем когда-либо прежде, стал вызывать к себе великий князь дьяка, приглядывающего за писцами, которые старые грамоты переписывают и новые от летописцев множат. Свои московские борзописцы за делами споро поспевают. Случается, что присовокупят к делам совершённым несусветную придумку и вознесут похвалу московскому князю до самых до небес. Не то, чтобы Иван Данилович такому потворствовал, но и особо препятствий не чинил. Пускай пишут, не всё сохранится; сколь грамот и книг рукописных в пожарах московских погорело, не сбереглось. А так, какая останется и станет в противовес тому непотребному слову, что оставят про него те же ростовские, тверские, новгородские иже с ними вкупе другие летописцы. Не хотелось бы, чтобы по прошествии лет, поминали о нём, князе Иване Даниловиче, лишь как о тате, лихоимце, преданном холопе татарского хана.

Даже некоторые ближние бояре не осознают до конца замыслов его, которые направлены на установление покоя в землях русских. Вот начал Иван Данилович выход за московские земли платить без задержки, и татары уже к нему не ходят, зря смердов не губят, изб не жгут, посевы не топчут. Оттого-то Московское княжество быстро богатеет, сильнее делается. Надобно и со всеми русскими землями такое учинять. Тверь сего не понимает, Ростов не понимает. Усиленно противятся. Бояре на думе говорить говорили, а принимать решение оставили князю. Он принял. Дал-таки добро, пускай ладят силой, и ни на кого не обращают внимания. Боярин ли, торговый человек ли, люд ли посадский. Отправил преданных слуг.

Боярин Василий Кочев, который по велению князя Ивана, вместе с боярином Миной, обязаны были взять с Ростова серебра немало, должен уж как два дня назад объявиться. Но тот всё не ехал. Уж сторонние стали доносить, как круто обошлись московские с ростовским тысяцким и прочими большими боярами. Ненавистного Аверкия подвесили за ноги, и висел старец вниз головою полдня. Лишь после того, как отдали за него требуемый выход, был отпущен. Таких действий и поступков слуг своих Иван Данилович, вроде и не одобрил, но и гнева особого не держал. Наоборот, чувство отмщения радостно теснило в груди: убить не убили, а опозорили хулителя чести московского князя на славу. Даже когда потом донесли, что ростовский тысяцкий преставился, и то не осерчал Иван Данилович. Правда, опять долго думалось, как про сей случай в летописях живописать станут. Сызнова призывал дьяка, повелел о сем случае не упоминать. Тот отсоветовал. Говорил, что в других княжествах всё равно уж занесли сие событие в хроники. Вот по такой причине им тоже следует о нём упомянуть, но как о деле вынужденном, направленном на благо Руси. А ещё предложил дьяк боярина Кочева с Миной прилюдно не жаловать, а выказать им княжеское неудовольствие за самочинные деяния.