Александр Кердан - Роман с фамилией

Он пел так фальшиво и так комично корчил при этом гримасы, что я не выдержал и расхохотался. Но, упоённый собственным пением и сладкими воспоминаниями о весёлой свадьбе, Талл воспринял мой смех как зрительскую овацию и, едва закончив куплет, продолжал без всяких пауз:

– Всем гостям особенно понравились сцены из супружеской жизни, которые представляли любимые мимы Августа: Пилад из Киликии и Батилл из Александрии… Они так виртуозно кувыркались, изображая любовные утехи, что большинство присутствующих, не вставая с ложа, взялись повторять их со своими соседями…

Я поморщился и попытался прервать поток его красноречия:

– Подобные нравы не вызывают во мне восторга…

Он произнёс назидательно:

– Ты не понимаешь! Это высшая свобода, всеобщее братство…

– На моей родине это называют по-другому… И я никогда…

– О, весьма кстати ты вспомнил о своем отечестве… Ты знаешь, из бесед моих знатных соседей по пиршественному столу я узнал одну новость. Важную для тебя…

– Неужели всем рабам даруют свободу? – усмехнулся я.

Талл обиженно поджал губы и со значением произнёс:

– Август скоро двинется на Восток. В поход он берёт с собой благородного Тиберия, твоего господина.

– Ну и что?

– Ты не понимаешь, – рассердился Талл. – Я абсолютно уверен, что тебе придётся сопровождать Тиберия.

– Да он ни разу не заговорил со мной после того, как стал моим хозяином! Зачем ему я вдруг понадоблюсь, тем более в походе?

Талл окинул меня снисходительным взглядом:

– Да потому, что цель этого похода – твоя Парфия…

В ночь после разговора с Таллом я не мог уснуть до рассвета. Известие о скором походе Августа против узурпатора Фраата не давало мне покоя.

Если боги будут благосклонны, думал я, то скоро отправлюсь на родину, а узурпатор Фраат понесёт заслуженное наказание…

Правда, Фраату и так в последнее время пришлось несладко: несколько лет назад его сверг новый узурпатор – Тиридат II, тот самый, что сумел победить Марка Антония во время парфянского похода. Тиридат сразу же попытался установить добрые отношения с Августом и даже отчеканил собственную монету, где под его профилем демонстративно значилось: «Друг римлян». Но римляне заключать с ним союз не спешили. Это приободрило Фраата. Он собрал остатки войска и, заручившись поддержкой саков, вступил с Тиридатом в войну за возвращение трона. В открытом сражении Тиридат потерпел поражение и бежал, но при этом сумел похитить у Фраата сына – Фраата-младшего и теперь снова торговался с Римом, моля о помощи в борьбе с Фраатом, а в обмен обещал передать Фраата-младшего в руки Августа.

Во мне не было ни толики сочувствия к узурпатору Фраату, и желание отомстить ему ничуть не притупилось, но я искренне жалел малолетнего царевича, ставшего разменной монетой во взрослых играх. Судьба его чем-то напоминала мою собственную…

Я переживал, как встретит меня родина, сама память о которой за прошедшее время стала призрачной, как мираж в сирийской пустыне…

Суровой реальностью представлялась мне грядущая битва римлян с парфянами. Даже сражаясь под стягами Фраата, парфяне всё же мои соотечественники, и над ними на древке всё ещё герб моей родины – золотой орёл с расправленными крыльями, держащий в клюве поверженную змею…

Пресмыкающейся тварью ощущал я себя этой ночью, не представляя, как вынести новое испытание – взирать на сражение с вражеской стороны, не в силах помочь своим землякам…

Эти мысли, перехлёстывая одна другую, не давали покоя, заставляли, ворочаясь на жестком ложе, снова и снова возвращаться к давно прошедшим событиям и, может быть, впервые за долгие годы пытаться предугадать будущее.

Когда же при брезжущем утреннем свете бог сна Гипнос всё-таки овладел мной, приснился мне отец – фратарак Сасан.

Подобно самому Морфею – сыну Гипноса, отец предстал в чёрном кафтане с рассеянными по нему золотистыми звёздами, в руках он держал кубок с маковым соком, из которого дал мне отхлебнуть пьянящей жидкости. Он взял меня за руку и повёл через ворота из слоновой кости к сияющей льдом горной вершине. Я догадался, что там, наверху, среди вечных льдов, дворец бога-отца Ахурамазды, где он обитает со своей женой и матерью всего сущего – богиней-девственницей Анахитой и богом-сыном Митрой, особенно почитаемым у нас в Парфии.

Мы шли по равнине, похожей на ту, по которой скакали когда-то с отцом на наших такал-теке. Но скоро дорога сделалась круче, каменистее, а камни под нашими ногами – острее и неустойчивей. Отец вдруг отпустил мою руку и быстро пошёл вперёд. Он шагал так широко и стремительно, что, как ни старался я поспевать за ним, стал всё больше отставать. Между тем широкая горная дорога превратилась в узкую тропу, а после вовсе пропала среди нагромождения огромных валунов. Отец двигался, уже почти не касаясь их ногами, перелетая с валуна на валун. Наконец путь нам преградила отвесная скала, вершину которой окутывали густые свинцовые облака. Отец стал карабкаться наверх по её гладкой поверхности, извиваясь всем телом, юрко, словно ящерица. Я понял, что не смогу забраться вслед за ним, и закричал: «Отец, дай мне руку!» Он обернулся и, отрицательно покачав головой, продолжил подъём. «Не оставляй меня здесь, отец!» – умолял я, но он больше не оборачивался и скрылся в облачной хмари…

Я проснулся с дурными предчувствиями. Сон всё не выходил у меня из головы: «Почему отец не дал мне руку? Почему оставил одного?»

Около полудня пришёл раб с приказом от Тиберия немедленно собираться в путь. Прогноз опытного царедворца Талла оказался верным – моему юному господину потребовался знаток языков, и он наконец вспомнил обо мне.

Мы отправлялись на Восток. Проныра Талл оказался не прав только в одном – целью похода Августа была не столица Парфии – Ктесифон, а далёкие армянские провинции. Они уже много лет принадлежали Фраату и управлялись его ставленниками. Именно в эти провинции Август и повёл свои легионы.

…Путь навстречу Солнцу показался мне куда короче, чем тот, по которому меня, пленённого, везли в Рим. Может быть, потому, что теперь я не был закованным в цепи и находился не в тёмном, пахнущем крысами и нечистотами трюме галеры, а ехал на двуколке в обозе растянувшегося на многие лиги римского войска.

Я мог видеть всё, что меня окружает, и это вызвало во мне смешанные чувства: восхищения и осознания подлинного величия и могущества государства моих врагов.

Все дороги ведут в Рим. Но сеть дорог не только вела в Вечный город, но и расходилась от него по всей Италии и далеко за её пределы – по завоёванным провинциям. Римские дороги строились добротно, со знанием дела: покатые, вымощенные круглым, крупным булыжником, они имели парапеты и канавы для стоков дождевой воды. Вдоль обочин высились милевые вехи – цилиндрические каменные столбы чуть выше человеческого роста с выбитыми на них именами строителей и расстоянием до ближайшего города. По мере удаления от столицы дороги хотя и становились уже, но даже самая заурядная из них имела ширину не менее двенадцати-пятнадцати локтей, что позволяло свободно и, главное, быстро двигаться по ней римским когортам, всадникам и военным колесницам.