Юлиан Семенов - Научный комментарий

– Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе…

Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша.

– От Лили Юрьевны ничего?

– Нет, Владимир Владимирович… Ужинать придете?

Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никто мне сейчас так не нужен, как она…

Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула:

– Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли? На дворе по утрам студено…

– Я здоров, – ответил Маяковский. – Жара нет… Наоборот… Упадок сил, – он вымученно улыбнулся. – Где мы встречались?

– В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе поэтов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд, не узнать, поди время, целых тринадцать лет…

– Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой проходной…

– Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают…

Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда ты идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, наконец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлюк вкопанно замер: «Вы – гениальный поэт»…

Бурлюка нет, в Америке… И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и Миша Ларионов… А я – тут… И то, что сытая критика предрекала мне в пятнадцатом, ныне доделывают молодцы из писательской ассоциации…

Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат; невольно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей; декламировал строки Саши Черного:

Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на подножку «аннушки», ощутив, как бултыхнулся револьвер в заднем кармане брюк: кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, когда писал «Флейту».

Пересев на «тройку», добрался до Мещанки, остановился возле того дома, где арестовали во второй раз – после того, как устроили побег политкаторжанок из Новинской тюрьмы.

Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по городу; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после «Хорошо»: «Спасибо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит… Сейчас не очень-то принято вспоминать полный состав военно-революционного комитета… И достойно то, что вы написали о Троцком, – из песни слова не выкинешь, он был с нами…»

Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда… Только я здоровался с городом, а теперь прощаюсь… Тогда денег на трамвай не было, и ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в кармане… Странно: человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят совсем другие… Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь Лиля. "Володя, почему ты написал: «он к товарищу милел людскою лаской?» – Потому что он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал; «милел» – от понятия «милосердие»…

«Володенька, милый, – услышал он тихий голос, – когда трудно, нельзя быть одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про корабли, – каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм». – «Не гавань, товарищ мама, а порт приписки», – ответил он тогда, хотя ответить хотел совсем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому невозможно объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и мозг, требуют строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто приближается к тебе, становятся вампирами; они, правда, порою принимали Лилю, но и то, верно, потому, что мужняя жена, но не моя… Они Веронику не всегда принимают, Таню не приняли, слова, что во мне, не интересуются славой, заработком, дачей в Кунцево, машиной марки «рено», шофером Гамазиным; им нужен лишь тот, через которого они вырываются в мир… Но ведь можно запереться у себя, стать тихим и незаметным, чуть не взмолился он; пока еще дверь квартиры остается гарантией отдельности; только ты и лист бумаги…

Нет, ответил он себе, жизнь – это обрастание обязанностями и связями; жизнь – это долг…

…На Большом Черкасском, в редакции «Комсомолки», он пробыл недолго; тех, кого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то помянувшая его выставку – «Двадцать лет работы», все другие промолчали.

«Братьев» по литературному цеху особенно возмутило то, что он укрепил на стенде письмо Цветаевой:

«Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое приветствие Вас в „Евразии“? Изъятием меня из „Последних новостей“, единственной газеты, где меня печатали… „Если бы она приветствовала только Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию“… Вот вам Милюков, вот Вам я, вот Вам Вы… Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить. До свидания! Люблю Вас».

Ермилов, пришедший на предварительный прием выставки вместе с Авербахом, – вся головка РАППа, – не скрыл удивления:

– Гордиться запиской поэтической кривляки, чуждой революции?! Владимир Владимирович, вам еще работать над собой и работать! Как же вы далеки от пролетарских писателей! По совести прошу: снимите со стенда эту гадость, у вас и так грехов хватает, чтобы добровольно на себя вешать Цветаеву!

– А вы хоть знаете, что произошло в «Евразии»? – набычился Маяковский.

– И знать не хочу, – ответил Ермилов. – Я стихов мадам не читал и впредь читать не намерен! Я радуюсь стихам своих, чего и вам желаю… Настало время учиться у молодых орлов, они острее вас чувствуют время… Не взыщите за прямоту, но партия учит нас критике…

Приветствие Цветаевой было для Маяковского наградой. Ломко и прозрачно – ветви деревьев в апрельском небе – она говорила тогда: "Двадцать восьмого апреля двадцать второго года, накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком мосту я встретила Маяковского. «Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?» – «Что правда здесь»… Седьмого ноября двадцать восьмого года поздним вечером, выходя из кафе «Вольтер», я на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» – не задумываясь, ответила: «Что сила там»…

Маяковский даже зажмурился: клопы полезли изо всех щелей; медленно, слепо, устремленно, неудержимо надвигается безликая масса; кусают в кровь все, что не склоняется перед ними и слепо не славит их безусловную правоту…

Маяковский потер веки; вызеленело; потом пошло черными кругами, – десятки в тире.