Пьер Леметр - Горизонт в огне

В последующие недели Гюстав начал смотреть на особняк Перикуров другими глазами. Он представил, что это его дом, что он сидит в кресле в библиотеке или в большой столовой, где он столько раз ужинал в обществе своего патрона. И после стольких лет бескорыстных усилий это показалось ему вполне заслуженным.

Он фантазировал. Вечером, ложась спать, он мысленно занимался преобразованиями, планировал свою будущую жизнь. И прежде всего – положить конец ужинам «У соседа», в ресторане, куда любил хаживать Перикур, принимать будем «у себя». Он уже думал о нескольких молодых поварах, которых мог бы нанять, мечтал о создании достойного винного погреба. Стол у него станет одним из лучших в Париже. Поэтому к нему будут рваться, и ему лишь останется выбирать из многочисленных претендентов на его вечера тех, кто окажется наиболее полезен в делах. Так что изысканность блюд и ненавязчивая элегантность приема послужат рычагом к успеху банка, который Жубер намеревался сделать одним из крупнейших в стране. Сегодня следовало адаптироваться, развивать оригинальные финансовые предложения, проявить себя креативным, короче говоря, изобрести современную банковскую модель, в которой нуждалась Франция. Он не представлял, что Поль сможет однажды заменить дедушку: заика, председательствующий в совете директоров, будет полной катастрофой для бизнеса. Гюстав поступит так же, как Перикур, и сможет, когда придет время, подыскать себе преемника, соответствующего тому размаху и величию, которые он уже заранее предрекал семейному делу.

Как мы видим, он чувствовал себя на своем месте.

Поэтому, когда Мадлен вдруг без обиняков заявила, что брак не состоится, Жубер словно упал с небес на землю.

Мысль о том, что она нарушила их планы только потому, что спала с этим жалким учителем французского, показалась ему совершенно неразумной. Пусть заводит себе каких хочет любовников, как это может угрожать их браку? Он был вполне готов мириться с внебрачными связями своей супруги – если на этом заострять внимание, то что станет с обществом! Но ничего не сказал, он боялся, что, если таким образом, пусть даже исподволь, заговорит о ее «женской жизни», Мадлен воспримет это как неуважение, боялся, что его сомнения могут подтвердиться и он окажется не только униженным, но и смешным.

На самом деле над всей этой историей витала тень Анри д’Олнэ-Праделя, бывшего мужа Мадлен. У этого нервного, властного, мужественного, обольстительного, властолюбивого, циничного, без угрызений совести мужчины (да, знаю, многовато, но те, кто был с ним знаком, скажут вам, что в этом описании нет ни капли преувеличения) было столько любовниц, сколько дней в году. Гюстав понял это в день, когда, выходя из кабинета своего начальника, случайно услышал несколько слов из разговора Леонс Пикар и Мадлен, которая рассказывала, сколько ей когда-то пришлось выстрадать:

«Не хочу обрекать на такое Гюстава, не хочу выставлять его посмешищем в глазах всего Парижа. Когда любишь, можно заставлять страдать, но когда не любишь… Нет, это низко».

Сообщив о своем решении отцу, Мадлен сразу ощутила, что обязана сказать что-то и Жуберу:

«Гюстав, уверяю вас, ничего личного. Вы человек совершенно…»

Нужного слова ей подобрать не удалось.

«Я хочу сказать, что… Не думайте, что это из-за вас».

Ему захотелось ответить: я не думаю, что это из-за меня, я думаю, что это против меня, но он воздержался. Он просто посмотрел на Мадлен, потом поклонился, как делал это всю жизнь. Он поступил так, как поступил бы на его месте любой джентльмен, но воспринял этот поворот событий как оскорбление.

Ему вдруг показалось, что он перерос свою роль поверенного в делах. Вскоре он почувствовал на себе насмешливые взгляды. Чудесный свежий ветерок слухов сменился ироническим молчанием и лукавыми намеками.

Перикур назначил его вице-президентом нескольких дочерних предприятий, Гюстав поблагодарил, но счел это назначение неустойкой, несоразмеримой с тем, что он только что пережил. Он вспомнил, как в юности читал про горечь Д’Артаньяна, которого кардинал обещал назначить капитаном, но оставил лейтенантом.

За три дня до этого он стоял возле гроба своего бывшего патрона рядом с Мадлен, немного отступив назад, как мажордом. Достаточно было взглянуть на него, чтобы явственно представить себе его чувства и заметить свойственные хладнокровным людям натянутость и напряженность, которые вызваны холодным гневом.

Когда процессия достигла бульвара Мальзерб, зарядил ледяной дождь. Гюстав раскрыл зонт.

Шарль обернулся, увидел Жубера, протянул руку и, указывая на дочерей, с извиняющимся жестом забрал зонтик.

Обе девицы крепко прижались к отцу. Замерзшая Ортанс старалась тоже урвать себе несколько сантиметров этой защиты.

Гюстав с непокрытой головой продолжал свой путь к кладбищу. Дождь тотчас усилился.

Потрясенную, впавшую в беспамятство Мадлен тоже пришлось госпитализировать. За исключением родни Шарля, одна половина семьи Перикур находилась в больнице, а другая на кладбище.

В общем же случившийся поворот событий был вполне в духе времени. В течение нескольких часов богатая и уважаемая семья познала смерть своего патриарха и преждевременный выход из игры единственного наследника мужского пола, пессимисты могли бы узреть в этом свершение некоего пророчества. Человек же умный и образованный, вроде Андре Делькура, стал бы строить разные предположения, однако он, как только прошел ужасный шок от падения маленького Поля, пребывал в сильном расстройстве. Его статья о похоронах Марселя Перикура, его надежды на победу – все пропало. Что давало обильную пищу для размышлений о случае, о судьбе, о роке, о случайностях, а он обожал высокопарные слова и мог бы порассуждать об этом, но перспективы ему виделись только сумрачные.

Ребенок наконец вышел из десятичасовой комы, и вечером его привезли в палату, туго запеленутого в рубашку, которая доходила ему до подбородка.

Кому-то следовало за ним присматривать. Вызвался Андре. Леонс вернулась в дом Перикуров, чтобы взять сменную одежду и привести себя в порядок.

Теперь в палате было две кровати – на одной покоился Поль в бессознательном состоянии, на другую – в нескольких сантиметрах – положили напичканную лекарствами Мадлен, но она не переставая вертелась, крутилась, ее мучили кошмары, и она что-то бормотала во сне.

Андре сел и снова предался мрачным мыслям. Неподвижные тела смущали его, этот ребенок в состоянии овоща его пугал. Вдобавок он в каком-то смысле на него сердился.

Читатель без труда представит себе, что для Андре значила перспектива опубликовать рассказ о похоронах человека государственной значимости и как давила на него теперь мысль о невозможности это сделать. Из-за Поля. Из-за этого ребенка, которому все было дано по праву рождения. О котором он заботился почти по-отцовски, отдавая всего себя.