Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине

Выбрав избу с широкими простенками и крашеными оконными наличниками, Иван Дмитриевич заходил полюбопытствовать.

– Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, дозвольте поинтересоваться, как поживаете, как наши дела в ваших золотых руках пошевеливаются?

– Милости просим, милости просим. Живем, касатик, не маемся, не первой год этим делом занимаемся. Предовольны, голубчик, садитесь. Не хотите ли, самоварчик поставим? Опять от старика Шарапова? Сам-то старик утрясся весь, куда уж ему с тюками возиться. Поди-ка, скоро скончается, сердешный. Наверно, за восемьдесят?.. Пора уж ему сдаваться на милость божью. Ох, что там ему будет за всех чертенят-бесенят, чем торгует, прости ему господи!.. – Хозяйка тараторит без конца, сама спрашивая и сама себе отвечая.

А Сытин, не раздеваясь, только расстегнув дубленую шубу-романовку, подсаживается к трем сестрам-девчатам, а матери говорит:

– Не отвлекайся, хозяюшка, от дела, я не мешать к вам пришел, а посмотреть.

– Подивись, касатик, подивись. У нас ходко дело идет. Нас четверо, да в четыре-то краски, так любо-дорого. Иногда до пяти тысяч штук в неделю выгоняем, глядь, и пятерка в зубы, а она на дороге не валяется. Так уж мы сахаром сыты! Во как живем!.. И все у нас цветильщицы по целковому, а то и чуть больше зарабатывают кажинную неделю. Летом, конечно, не до того: земля силы вытягивает… Зимой только и работаем.

Составлены в ряд два стола. За тем и другим по двое. За одним две девки взрослые, за другим мать с меншухой, семилетней девочкой. Все четверо обрабатывают самую распространенную картину «Как мыши кота хоронили». Разные варианты существовали этой лубочной картины; тот, который сейчас был в деле, считался верхом достижения. Действо изображалось на листе бумаги не иначе, как в четыре ряда, наподобие древних египетских настенных росписей.

Так и тут, Первый ряд картины состоял из тридцати мышей, возглавлявших церемониал погребения связанного кота. Два следующих ряда – могильщики с лопатами и мыши-плакальщицы идут впереди и позади катафалка; нижний ряд – поминовение с ложками, поварешками, с кутьей и бутылками.

Это была претерпевшая всяческие изменения пародия на Петра Первого, неугодного старообрядцам «антихриста». Сытин глядел, как работает мать и три ее дочери. Картины чередовались в их руках: мать, размахивая кистью, покрывала зеленой краской центральную фигуру кота и два колеса катафалка. Старшая дочь малевала мышонка в желтый цвет, средняя и младшая, зная свой черед, малевали других красной и синей краской. Яркости – хоть отбавляй.

– А почему же так-то? – спросил Сытин. – Разве бывают котята зеленые, а мыши разноцветные?

– А у нас других красок не водится, да и кто купит картину, если все будет серое? – отвечала хозяйка. – Мы на этом деле руку набили, нам подсказывать не надо.

– А красочку вам артельщик выдает?

– Нет, за свой заработок часть покупаем, часть сами делаем из луковой настойки да из яичного желтышка. Богомазы научили так делать. Вот, касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у коих нет промысла? А у нас всегда доход…

Сытин, поблагодарив хозяйку за беседу, не захотел огорчить ее тем, что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой фирмы Флор уже показывает и предлагает в Москве такие литографские машины, после работы которых подмосковным цветильщицам делать будет совсем нечего…

Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с молодой женой в предоставленных Шараповым двух комнатах, стал готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.

– Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну. Ты у меня из веры не вышел, поезжай! – напутствовал Шарапов Сытина. – А с молодой женой натешиться еще успеешь…

Приехал Иван Дмитриевич с двумя приказчиками и мальчиком за несколько дней до открытия ярмарки. Место занял, книги и картины разложил и, пока молебен не отслужен, пока флаг не поднят, увесистым замком запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам. Были там старые знакомые. Договорился Сытин давать им книги и картины в долг для продажи. Охотников нашлось немало, – помощь от них, как всегда, будет.

Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась к молебну огромная толпа. Потом произносились речи, начались взаимные поздравления. Серьезны купеческие лица, что-то нынче им бог даст?.. Бренчат ключи, скрипят железом кованные ворота магазинов, лавок, подвалов; где-то в разных местах гремит музыка, приветственно гудят пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, – из года в год, так заведено, – начинается чудачество нижегородского купца-миллионера Рукавишникова. Горбатый урод знает, чем и как обратить на себя внимание ярмарочного люда; богатством не удивишь, а что-то надо выкинуть такое, чтобы помнили и слух пошел о его проделках. Заранее собирал Рукавишников всех Нижегородских гулящих девок. Выстраивал рядами, каждой чугунную сковороду в левую руку, в правую деревянную поварешку, и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам. Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги, дирижируя костылем, и разгульные, подогретые водкой девки поют и верещат и барабанят поварешками по сковородам. Всем было весело: и девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.

– Рукавишников дурачится. Отпетых блудниц напоказ вывел… Шлюхи на параде!..

Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую – молодая жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.

– Ваня, Ванюша, я без тебя заскучала и не могу жить с этой шараповской приживалкой Степанидкой. Уж ты не сердись, невмоготу мне. Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..

– Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.

Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.