Андрей Лютых - Крепь

– Я никогда не назвал бы так место, где каждый день я мог бы видеть вас! Глухое место там, где глухо твое сердце, где оно ни на что не отзывается, будь это Варшава или даже Петербург… А когда от столь совершенной красоты в сердце делается прекрасная музыка, то это никак не глушь. Простите меня за искренность, я солдат…

– Вы шутите… – с неподдельным смущением произнесла Ольга. Легкий румянец заиграл на ее щеках, что не удивило Дмитрия. Он никогда не сомневался в своем умении смущать и очаровывать.

– Я люблю порой пошутить. Но не сейчас! Может быть, до сих пор здесь некому было по достоинству оценить вас… Что ж, значит, я всегда должен быть по соседству, чтобы кто-то каждый день мог сказать вам:

«Вы прекрасны!» – произнес он несколько театрально.

Для еще более смущенной Ольги естественной была попытка перевести разговор на другую тему:

– Вы опять шутите… Вы просто не знаете, как здесь скучно. Будь моя воля, я давно уехала бы отсюда, я хотела бы увидеть настоящие большие города, хотя бы Вильно…

– Что же может этому помешать? Завтра я улаживаю служебное дело в Белыничах и сразу еду в Вильно. Я бы почел за счастье сопровождать вас…

– Простите меня, я должна идти, – опустив глаза, сказала Ольга.

– Надеюсь, мы еще увидимся сегодня. И знайте, Ольга, когда я вас увидел, во мне действительно сделалось что-то такое… Все краски вокруг стали ярче… Я никогда в жизни не ощущал себя таким счастливым, как в эту минуту…

– Простите меня, – еще раз повторила девушка и, быстро повернувшись, так, что колоколом надулся ее сарафан, сделала несколько торопливых шагов вглубь парка и, не сдержавшись, побежала на своих легких ногах к горбатому каменному мостику через ручей. Тарлецкий еще какое-то время зачарованно смотрел ей вслед и, наконец, прищелкнув языком, словно только что отведал изысканного вина, вернулся в гербовый зал.

Не прошло и часа, а он уже практически подчинил себе пана Константина и очаровал его дочь. Саковичи были у него в руках. Однако тот, кого следовало держать в своих руках крепче всего, куда-то исчез.

Господина Зыбицкого, венского художника, в зале не было.

У Василя не было особого желания без дела торчать целый час возле усадьбы. Он бы лучше, раз уж выдался свободный вечер, поправил что-нибудь дома, да и хотелось скорее увидеть своих – как-никак почти две недели без них. Но в ладони согревался тяжеленький двугривенный с царским орлом, а это стоило того, чтобы стоять здесь хоть до ночи. Василь, конечно, предпочел бы постоять, да уйти, лишь бы не ввязываться в панские разговоры. Но уже довольно скоро с парадного крыльца спустился гайдук пана Константина и подошел к Василю.

– Ждешь, когда покличут? – лукаво спросил он.

– Велели ждать.

– Ну, пошли. Пошли, говорю, – уверенно сказал гайдук. Василь, как и был с узелком, который брал с собой на сгон, вяло поплелся за панским слугой, который повел его не к парадному входу, а вокруг усадьбы. Василь даже обрадовался этому – отвечать пану не в залах с блестящими полами, а где-нибудь в сенях ему казалось проще. Но как только они вошли с тыльной стороны во флигель, на Василя набросились сзади, заломили ему за спину руки и стали толкать в сторону дверцы, что вела в подвал. Василь даже не успел попытаться защитить себя, его узелок отлетел в сторону, звякнул на каменном полу двугривенный… Кричать в панском доме Василю казалось невозможным, он все же процедил сквозь зубы: «Пустите, псы!», но его руки держали крепко, и он, спотыкаясь, уже быстро спускался по ступенькам вниз, в сырую темноту.

Ему не сказали ни слова, лишь ахнул, уверенно попадая в свою скобу, тяжелый засов на захлопнутой за ним двери. Бить кулаками в дверь и кричать, чтобы его выпустили, Василь не стал, понимая, что это бесполезно – в недобрый час подошел к нему тот бородатый художник. «И никому ни звука, что он тут!» – разобрал он слова за дверью.

Смириться с тем, что он так глупо упустил подозрительного художника, Тарлецкий не мог. Чем черт не шутит, вдруг это и в самом деле серьезный шпион? Впрочем, этот колобок не должен был укатиться далеко. Выхватив из внутреннего кармана фрака миниатюрный пистолет, почти умещавшийся в ладони (снабдили перед Варшавской миссией), Тарлецкий бросился в вестибюль. Там никого не было. Кровь медленно стучала в висках у Тарлецкого, словно барабан, отбивающий новобранцам на плацу «тихий шаг» – 75 ударов в минуту. Он подскочил к окну и не увидел Зыбицкого в саду. Полагаясь лишь на интуицию, из возможных направлений продолжения поисков он выбрал западный флигель. Тарлецкий прошел коротким коридором, соединяющим главное здание с флигелем, дергая по пути массивные дверные ручки и никого не встретив. Оказавшись во флигеле, в небольшом коридоре, из которого двери вели в обе стороны, Дмитрий остановился и прислушался. Ему показалось, что справа кто-то тихо разговаривает. «Вы должны!» – услышал он более громкий возглас по-французски и распахнул дверь.

Барабанщик в голове у Дмитрия застучал «ускоренный шаг» – 120 ударов и вдруг разом смолк, сложив свои палочки. Тарлецкий тоже поспешно спрятал пистолет – он увидел своего художника, целого и невредимого. Тот стоял у стеллажа, заполненного монолитом книг в тисненых золотом переплетах, и смотрел вверх, на высокого человека, который к тому же поднялся на стремянку, чтобы поставить на полку некий фолиант. Человек на стремянке был поджарым, длинноруким, с худым желтым лицом. Пронзительные черные глаза, как и щеки, глубоко ввалились, и их трудно было разглядеть под густыми черными бровями, прямые волосы, облегавшие неровный череп, поблескивали, как бобровая шкурка. На нем были узкие коричневые панталоны, шелковые чулки, стягивающие сильные икры, тонкая белая рубашка, просторная, с очень широкими рукавами; на длинной, с сильно выпирающим кадыком шее был небрежно повязан черный галстук. Тарлецкий быстро перевел взгляд с незнакомца на господина Зыбицкого и, резко наклонив голову набок, сказал со злой ехидцей:

– Мы же договорились с вами быть неразлучными, господин Зыбицкий, а мне приходится искать вас, волноваться. Я прошу вас больше не покидать меня так неожиданно. А вы, очевидно, господин Венье? – спросил Дмитрий у спустившегося со стремянки человека, перейдя одновременно с французской речью на отлично получавшийся у него начальственный тон.

– К вашим услугам, – спокойно ответил француз.

– Майор Тарлецкий.

– Очень рад, что к ужину у нас собирается интересная компания. Раз меня вы уже знаете, скажу только, что я гувернер, служу у господина Саковича, и хоть дети его уже подросли, он не торопится меня рассчитать, я же по мере сил ему помогаю.