В. Волк-Карачевский - Кто правит миром

После смерти императора Петра I Толстому пришлось столкнуться с всесильным Меншиковым. Толстой проиграл борьбу за место у трона, и его сослали в Соловецкий монастырь, где он и умер в обледенелой яме, до последних дней своих оставаясь в кандалах; в них его и похоронили, так как, согласно легенде, никто не посмел снять цепи с опального вельможи, душа которого, несмотря на заклепанное навечно железо, освободилась безо всякого разрешения из Санкт-Петербурга.

После воцарения императрицы Елизаветы Петровны – в пользу ее и интриговал против Меншикова Толстой – потомкам Толстого возвратили имения и титулы. И род ожил. Один из многочисленных внуков Толстого, прозванный Большим Гнездом, оставил огромное потомство – двадцать трех сыновей и дочерей, и каждый отыскал себе теплое местечко при царском дворе или неподалеку от него.

Из всех птенцов этого гнезда Илья Никитич оказался самым непутевым. С юных лет он пристрастился к карточной игре. Тайна роковой карты, возникающей из колоды словно из глубин судеб, завораживала его. Он сидел перед банкометом, как кролик перед удавом, совершенно загипнотизированный. Шутили, что в тот момент, когда Толстой ставит карту, его можно раздеть догола – и он не заметит этого – не только в переносном, но и в прямом смысле слова.

Но раздевали, конечно же, в переносном смысле. И, оставшись без близких родственников, которые присматривали бы за ним, Толстой в двадцать с небольшим лет спустил за карточным столом все, что имел – два небольших поместья, дом в Санкт-Петербурге, и влез в долги.

Счета вести он не умел, бегать от кредиторов не имел сноровки. Они устроили на него облаву и обобрали дочиста, безжалостнее, чем партнеры за зеленым столом. Отняли все – и мебель, и гардероб, все, кроме одежды, бывшей на простодушном графе. Он же попросил оставить ему и одного дворового человека (всю его прислугу, включая повара, ездившего обучаться в Париж, продали для покрытия долга вместе со швейцаром и выездом).

– Кто же меня разденет? – удивленно развел руками Толстой перед кредиторами, – не спать же мне в панталонах.

Одеваться и раздеваться людям, принадлежавшим к высшему свету, в те времена было не так-то просто. По крайней мере, Толстой и понятия не имел, как это делается. Кредиторы, люди в общем-то не мягкосердечные, но в тот раз, взявшие с попавшего в их сети барина даже больше, чем полагалось, смилостивились и оставили ему одного недоросля из комнатных лакеев. Такого продавать – больше двадцати рублей за него не выручишь. Знать бы им, сколько этот недоросль мог приносить денег – удавились бы от зависти.

Звали недоросля Павлушей. Оказавшись с барином на улице – на улице в прямом смысле этого слова – их в тот же день выгнали из отнятого за долги дома, Павлуша занял денег, накормил голодного графа, снял угол, а потом не только раздевал и одевал своего барина, но и содержал писанием писем и прошений, и лет через пять Толстой уже снимал пол-этажа на Фонтанке.

Павлуша наловчился по судейским делам, стал этаким Кулибиным стряпчих дел, и приносил в дом сотни тысяч в год. Его можно сравнить со знакомым уже читателю Костеникиным-отцом. Но сравнить только по таланту, и никак не по размаху. Павлуша мог «вытащить» любое сложное дело, но один, без сообщников, взятки давал и брал совсем небольшие, миллионами не ворочал, а уж в трактиры и к веселым красавицам и подавно не заглядывал, все, что зарабатывал, нес барину, содержал дом и прислугу, да еще и немало уходило на карточные долги Толстого.

Толстой сто раз клялся – и себе и Павлуше – не брать на игру из этих денег, ведь ему у Карла Долгорукова перепадало немало, но сдержать слова не мог по свойственной ему слабости характера.

Карл Долгоруков, заприметив у себя Толстого, сделал его своим помощником. Отношения между ними сложились особенные. Толстой побаивался своего старшего партнера. Он знал, что Карл Долгоруков может выиграть любую ставку, совершенно по своему усмотрению «дать» или «убить» любую карту. Но понять, как он это делает, Толстой не мог.

По горькому опыту юности он имел представление о простых шулерских приемах и видел, что Карл Долгоруков ими не пользуется. Кроме того, Толстому и в голову не могло прийти, чтобы Карл Долгоруков, которого он почитал как некое суровое, но возвышенное божество, прибегнул к низким шулерским уловкам. Поэтому все, что происходило с картами, когда колода попадала в руки Карлу Долгорукову, Толстой относил на счет неких сверхъестественных явлений, производимых усилием воли его сообщника.

Карла Долгорукова Толстой раздражал. Он сдерживал раздражение и от этого раздражался еще больше. Он безразлично презирал Толстого – во-первых, как всякого человека, во-вторых, как выходца из семейства Толстых, на которых лежала печать, наложенная делами и судьбой Петра Андреевича Толстого, приложившего руку к смерти царевича Алексея, чтобы выслужиться перед его отцом, поправшем достоинство всего дворянства, а впрочем, холуйством своим, вполне заслужившего сие подлое унижение, и в-третьих, как слабого, наивного, ничего не умеющего человека, которому, несмотря ни на что, живется без хлопот и забот, печалей и тревог.

«Поработав» некоторое время с Толстым, и в какой-то мере, частично, раскрыв ему механизм своего «игорного предприятия», Карл Долгоруков понял, что сделал это напрасно – Толстого можно было использовать вслепую, он довольствовался бы и такой ролью, и крохами, которые бы ему перепадали. Долгорукову стало жалко денег, их, кстати, всегда не хватает для опытов в лаборатории. И это тоже раздражало.

Можно, конечно, незаметно урезать долю Толстого, но Карл Долгоруков не хотел опускаться до нарушения условий первоначальной договоренности, это казалось ему ниже его достоинства. И он терпел. И это опять же раздражало. Можно открыто изменить условия, определив Толстому всего лишь четверть или треть совместных доходов. И Толстой – Карл Долгоруков хорошо знал это – униженно стерпел бы. Но презирая людей, Карл Долгоруков не переносил унижения в любых его проявлениях. Получался неразрывный круг, Толстой стал необходимой обузой – и это раздражало еще больше.

Толстой был незлобивым, уступчивым, приятельственно-панибратским и услужливо заискивающим, добродушно-барственным, и более всего – наивно-мечтательным человеком. Павлушу, кормившего его своим хитроумным судейским крючкотворством, Толстой любил подробно расспрашивать о всяких судейских историях. Выслушав начало такой истории, барин давал Павлуше советы, как вести дело, обсуждал, кто из тяжущихся прав по закону, а кто по совести, и как бы следовало их рассудить по-человечески, то есть по-божески.