Лейла Элораби Салем - Златые купола над Русью. Книга 2

Радостный колокольный звон оглушил Москву со всех сторон. Принимай, народ православный, нового государя, склоняй перед ним голову свою. Василий Иванович остановился на первых ступенях и, взяв в охапку поднесенные ему монеты, бросил их в толпу юродивых и прокаженных для восхваления из их уст своего имени. Стрелецкий отряд потеснил народ, освободив место для великокняжеского шествия. Государь, опираясь на тяжелый посох, двинулся по персидским коврам в окружении бояр и дворцовой стражи. Со всех сторон раздавались пронзительные, трепещуеся голоса простого люда, тянулись к князю сотни рук, что осеняли государев ход крестным знаменем.

– Солнышко ты наше, Василий Иванович! – крикнули женщины.

– С благословением Божьим, государь! – радостно восклицали старики.

Счастлив был народ в тот день, ясным взором устремлялись их очи на Василия Ивановича, будто бы всматривались они в своё будущее. Грустными, хмурыми стались лица многих бояр – тайных сторонников Дмитрия и Елены Стефановны, чувствовали они – Василий уж не тот малый отрок с задорными карими глазами, но великий князь московский, унаследовавший от отца своего жёсткость и властность, а от матери – этой злополучной гречанки – хитрость, коварство и одновластие.

Отшумели пиры да застолья великокняжеские. Восседали на них бояре думные и князья из иных городов раскинувшейся на дальние пределы Руси. Велик и мудр был ныне почивший Иван Васильевич, оставил стране не раздробленной, погрязшей в междоусобицах, но единым государством – как кулах в пять пальцев, удерживая новые земли в повиновении. На пиру же вино ромейское лилось рекой, слуги не успевали наполнять кубки; яства всякие русские и заморские менялись одни за другим: сколько коров, поросят, кур да гусей порубили подмастерья в дворцовых кладовых! А народ? Толпы простолюдинов – от самых бедных и обездоленных до важных купцов заполнили Лобное место и прилигающие к нему улицы и торжища, жгли костры, дабы согреться, не забывая при том кормиться из государевых котлов, поставленных для народа пиршества ради. Пили мёд и вина на улицах, гордо с поднятой чарой благословляли имя нового московского князя и его супругу.

Прошла седмица, за ней другая. Опустели котлы, за ними улицы – люд вернулся к своим обычным, привычным делам. Да и в палатах государевых наступила тишина. Гости и удельные князья разъехались всяк по своим домам, ясно понимая, что вдругорядь по какому празднику вновь соберутся за белыми стенами палат. А князь Василий Иванович словно вырос – повзрослел за то время, осознавал, что нет более рядом с ним ни отца, ни матери – той прочной, неприступной поддержки, на которую он некогда опирался. Остались лишь братья, каждый из которых втайне надеялся на шапку Мономаха, да сидящий взастенках Черной избы – главной московской темницы, злосчастный Дмитрий Иванович – единственный сын его покойного брата по отцу. После смерти Ивана Васильевича Дмитрию определилась незавидная роль. Тот, кто некогда венчался на княжение и принимал в руки свои знаки власти, воротился в темную клеть на нижнем этаже средь нечистот и смарда по приказу его злопамятного дяди. Никогда не простит ему, по воле судьбы и Елены Стефановны, навета на Софью Палеолог, не простит даже то единое, что пришлось Дмитрию хоть на короткий срок, но занять государев престол. Когда останки Ивана Васильевича мирно упокоились в Архангельском соборе при сотнях плачей и стенаний, лишь взглянул Василий на племянника из-под хмурых густых бровей – того взгляда не забудет до последнего вздоха! – и понял, что не будет ему ни прощения, ни пощады. Двое стрельцов взяли его под локти и поволокли к возку, застучали колеса по неровным дорогам и глаза его, затуманенные от выплаканных слез, не сразу, но различили знакомое здание – высокий бревенчатый дом с маленькими оконцами, то была темница – его новый-старый постой. Теперь Дмитрий осознал, что покинул палаты великокняжеские навсегда, хорошо еще, что дали ему проститься с дедом, а иного он более не жалел. Закрылась за его спиной тяжелая окованная дверь, расстворился привычный мир во мраке темницы, лишь отдаленные окрики стражи да пробежавшая из одного угла в другой мышка свидетельствовали о живом свете.

В трапезном зале царил полумрак. Длинный дубовый стол освещали пять свечей в серебряных подсвечниках, а в углу, в киоте, горели еще три церковных свечек. Высокий сводчатый потолок, разукрашенный картинами из охотничьей жизни, накрывала густоватая темнота, будто то были не дворцовые палаты, но ночное безлунное небо. Ели молча, время от времени прихлебывая студень из кубков. Их сидело шесть человек. Во главе стола восседал в золоченном кресле великий князь и государь Василий Иванович, по правую его руку разместилась великая княгиня молодая Соломония Юрьевна Сабурова, чувствующая себя чужой средь братьев супруга: Юрия Ивановича, князя дмитровского; Дмитрия Ивановича, князя углицкого; Семена Ивановича, князя калужского; Андрея Ивановича, князя старицкого и волокамского.

Тихая, мирная вечерняя трапеза большого государева семейства, ничем не утружденное и не обремененное. Великий князь не любил шумные пиры и долгие застолья с чужими по крови боярами, мелкими князьями, дьяками, послами заморскими: уставал быстро от них, от чужих запахов и голосов. Ему, еще молодому, полному сил, был ненавистен и презренен сонм лицемерных благосклонных словес, здравиц за свое здоровье и долголетие, а позже, в уединении молельного дома, чувствовать себя опустошенным, словно боченок с выпитым медом, и тогда злился он на бояр и дьяков, на себя, корил самого себя за бездействие: вот взять бы этих блюдолизов за ворот и вон из дворца с глаз долой, но сдерживал себя, взрастая в душе глубокую, ничем не прикрытую ненависть к верным вассалам. Давно ли они гнули спины и пели благословения Дмитрию и его ненавистной матери, злой волошанской ведьме? Ныне же готовы преклонить колено перед другим избранным на царство – и все в угоду своему раболепию. Случись что, побегут блудливыми псами целовать сапоги третьему.

Иное дело семья. Здесь, среди близких, дорогих сердцу людей, Василий Иванович сбрасывал с плеч величие и гордость великокняжескую, облачался в просторную домашнюю одежду и становился просто человеком, о котором забывал подчас с тех самых пор, как был провозглашен отцом наследником московского престола. Провел тяжелым взором стол, остановился на братьях: вот они как на ладони видимые, все как один темные, смуглые, совсем не московитской наружности – видать, греческая горячая кровь поборола северную славянскую. И одежды на князьях: кафтаны с золотыми пуговицами, нитями яркими расшитые, и коротко подстриженные густые черные власы – никак не рядились с общим обликом потомков константинопольских императоров. Василий мысленно представил братьев в греческих тонких одеяниях: длинной туники да сандалиях из кожи заместо красных сапог и нашел невообразимое сходство между ними и теми картинами на амфорах да фрезках матери. И именно им – грекам по крови и вере, предстояло укрепить-расширить земли Московии, поставить на колени казанских ханов, а на западе – оспорить право на владение Смоленском у крепкой гордой Речи Посполитой.

Читать дальше