Борис Деревенский - Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Впрочем, и отец вскоре вынужден был покинуть своё поместье. После того, как оба его сына эмигрировали, он попал у местных патриотов в чёрный список. 12 мая 92-го года к нему в имение явились комиссары местной Коммуны; он велел не открывать ворота; те стали стучать и грозиться; он выстрелил из ружья, и тогда комиссары ринулись на штурм усадьбы. Неизвестно, чем бы всё это закончилось («мятежного аристократа» вполне могли убить), если бы отца решительно не защитила Жаклин. Она отобрала у него ружьё, а ворвавшимся в дом комиссарам объяснила, что старик не в себе, не ведает, что творит, и что она давно уже собирается показать его врачам. Комиссары ещё долго рассыпались угрозами, пытались учинить допрос «отъявленному феодалу и отцу эмигрантов», но, наконец, получив от Жаклин щедрые подарки, ворча, удалились.

После этого случая стало ясно, что оставаться в родовом поместье опасно. Жаклин предлагала последовать примеру Марии и переселиться в Кан, к мадам Бретвиль, но отец предпочёл Аржантан, где у него был брат-аббат, который и помог им снять дом на улице Бигель. В последний раз Мария приезжала именно туда.

Итак, письмо было готово. Всего десяток строк – только самое существенное, самое необходимое:

Я должна быть вам послушной, дорогой мой папá, а я всё-таки уезжаю без вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с вами, потому что мне было бы слишком грустно. Я уезжаю в Англию, так как во Франции долгое время не будет ни спокойствия, ни счастья. Перед отъездом я отнесу письмо на почту, и когда вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас и многого другого. Быть может, оно будет благосклоннее к нашему Отечеству. Прощайте, мой дорогой папá, поцелуйте за меня мою сестру и не забывайте меня.

По скрипучей деревянной лестнице Мария спустилась на нижний этаж и открыла маленькую дверцу, ведущую во внутренний дворик. В её планы входило удалиться этим запасным ходом, а не проходить по длинному коридору мимо покоев мадам Бретвиль. На ней было прогулочное платье из полосатого канифаса и жёлтая батистовая косынка, собранная у талии под пояс и завязанная на спине узлом. На руках белые перчатки, через локоть перекинута сафьяновая сумочка. Высокий нормандский чепец с длинными кружевными оборками, закрывающими лицо почти до половины, позволял узнать её только с очень близкого расстояния.

Всё же незаметно уйти ей не удалось. На улице Сен-Жан, по выходе из дома её увидел соседский мальчишка, сын столяра Люнеля. Он спрыгнул с подоконника и громко заголосил: «Мари, Мари, куда ты идёшь? Ты идёшь рисовать?» – «Нет, Луи, я уезжаю», – ответила она с грустной улыбкой. «Уезжаешь?! – обеспокоился девятилетний подросток, почувствовав в её голосе трагическую нотку. – А когда вернёшься?» – «Через некоторое время…» Весёлость младшего Люнеля как рукой сняло. Дети подчас проницательнее взрослых; иногда кажется, что они обладают каким-то особым чутьём. Подчиняясь порыву, Луи подбежал к Марии и крепко обнял её за талию. Она и не ожидала, что этот маленький упрямец и задира, которого она вечно отчитывала за какие-нибудь безобразия, был так привязан к ней.

– Ты что, Луи? Пусти меня, пусти!

– Ты не вернёшься, ты не вернёшься… – всхлипывая, повторял он, не размыкая рук.

В сердце Марии что-то ёкнуло:

– С чего это ты взял, глупыш? Почему я не вернусь?

– Не уезжай! – простонал он, едва сдерживая плач.

Она мягко развела его руки, присела перед ним на корточки и ласково потрепала его рыжие кудри: «Не беспокойся обо мне, мой друг. Вот, возьми. Это тебе от меня на память». И протянула ему два альбома со своими рисунками. Глаза Люнеля засверкали: сколько раз он тщетно стучался в её комнату, чтобы посмотреть, как она рисует; сколько раз он догонял её на прогулках, когда она шла с альбомом и красками! А тут вдруг это доселе недоступное ему сокровище оказывается в его руках. Мальчик мигом забыл о своих страхах; он был счастлив.

– Теперь мне пора, – сказала она. – Не провожай меня. Давай поцелуемся на прощание.

Луи неловко чмокнул её в щеку, а она в ответ дотронулась губами до его чела. Вот и простились.

Пошёл уже одиннадцатый час и следовало бы поторопиться на дилижанс. И всё же, отойдя на несколько шагов, Мария не удержалась, чтобы не обернуться и не спросить осчастливленного мальчишку, с увлечением листающего альбомы:

– Скажи, Луи, ты будешь помнить меня?

– Буду! – крикнул он, помахав ей рукой.

Это было в конце июня 1793, когда я встретил мадемуазель Корде в Кане, у мсье Левека, президента директории департамента… Я тотчас же отметил в мадемуазель Корде благородную внешность и в то же время немалую привлекательность. Её рост был чуть выше среднего и мог даже восприниматься как высокий; в её телосложении проявлялись классические пропорции. Молодая, свежая, волнующе красивая, грациозная, скромная по своей природе, она скрывала за оттенком меланхолии необычайный блеск своих глаз.

Я тогда проживал у своих родителей, в доме налево от церкви Сен-Жан, напротив отеля «Фодуа». Сотни раз мне случалось видеть её в окне, либо встречаться с ней около её дома. Но ни разу мне не выпал случай заговорить ни с нею, ни с кем-нибудь из её общества.

М-ль Корде была красива, но всё же менее, чем утверждают, и чем это передают её так называемые портреты. Её черты были несколько резковаты. То, что меня поражало в ней главным образом, это выражение её лица, в котором спокойствие и достоинство сочетались с озабоченностью и грустью.

В половине одиннадцатого наша путешественница была уже на улице Сен-Пьер, 52, в бюро дилижансов. Однако, зайдя во двор, она обнаружила, что стоящий там экипаж совсем не готов к отправлению: багаж не погружен, лошади не запряжены и дышло лежит одним концом на земле. Вокруг дилижанса, постукивая палкой по колёсам и рессорам, неспешно прохаживался кучер, тотчас же узнаваемый по картузу из лакированной кожи, форменной куртке и кожаным штанам. «Вы едете в Париж? – спросила она, подходя. – У меня билет на этот рейс». Кучер бросил на неё хмурый взгляд и проворчал что-то нечленораздельное. «Отчего задерживается выезд?» В ответ опять невнятное бормотание. «Послушайте-ка, гражданин, – не отступала Мария, – надобно погрузить мой саквояж. Он находится в билетной кассе. Саквояж гражданки Корде». Кучер успел обойти дилижанс раза два или три, прежде чем Мария могла что-то разобрать из его речи: «Всему своё время, говорю вам. Сначала запряжём лошадей. Потом погрузим газеты и почту. Потом вещи». – «Когда же мы поедем?» – «Поедем…»