Наталья Иртенина - Русь на Мурмане

Клейковина тумана висела четвертый день, белыми ночами сменяясь моросью и дождем. Феодорит устроил себе лежку на взгорье по соседству с лахтой, где обосновались свеи. Постелью служил мох, кровлей – нависавший каменный выступ. Он мог спускаться к морю и незаметно подбираться к немецкому стану. Варягов было много – несколько сотен. Днями они носили с каменной осыпи неподалеку большие и малые валуны. Выкладывали из них стену поперек горловины высокого скалистого мыса-наволока, выступившего в море. Инок вслушивался в их речи, улавливал часто звучавшие слова. Научился даже кое-что понимать.

Но слежка за чужаками вызывала отвращение.

Вечером хлынул дождь, смыв туман, и скоро прекратился, а ночь выдалась ясная, холодная. Феодорит сидел на камне под открытым небом и смотрел на море, запахнувшись в сермягу. Молитвы мешались с дремой.

Как появились эти четверо, он не приметил. Обступили его молча. Сон отлетел. Инок озирался, приняв их сперва за свеев. Но это были не воины.

– Прочь… – Голоса походили на шипение прибрежных волн. – Прочь с нашего острова… Здесь все наше…

На них была лопская одежда – длинные широкие рубахи-юпы с нашитыми железными кольцами и меховой отделкой, пояса с костяными накладками и пряжками, башмаки-каньги, колпаки, покрывавшие плечи и голову. Лица у всех темны. У одного из четверых с плеч свисали волчьи хвосты. У другого к рукавам приторочены медвежьи лапы.

– Убирайся, рууш, с нашей земли… Или убьем тебя… Ты здесь один. Нас много…

Феодорит пытался сохранять ум в ясности и покое, но страх сжимал душу.

– Как же я уйду… у меня и лодки нет, чтоб уплыть.

– Бери лодку и прочь с острова…

Двое расступились перед ним. Внизу, под угором, на неподвижной воде у берега стоял карбас. Инок на мгновенье испугался, подумав, что прибило к острову лодку, на которой ушли Митрофан и Одгэм. Но на тот карбас он сам ставил крест и укрепил его прочно. Море не могло разбить крест, не сокрушив саму лодку.

Как же ему захотелось побежать к морю, запрыгнуть в карбас и уплыть подальше от этого островного лопского могильника, уставленного древними идолами и кумирнями. От бесовских страхований, тревожного варяжского соседства и промозглой сырости.

Но старец Зосима, у которого он нес послушание, сказал ясно: быть ему на Кузовах семь дней. Утром настанет только шестой.

– Если вы духи умерших, то не можете ничего называть своим. А если вы нечисть лукавая под видом блуждающих душ, то не имеете власти надо мной. Меня ограждают молитвы моего аввы.

Феодорит, поднявшись, осенил себя крестом и занес руку, чтобы перекрестить волчехвостого. Но вокруг уже никого не было. Исчез и карбас.

Инок устало опустился на камень. Решил не смыкать глаз и дождаться всхожего солнца. Однако сам не заметил, как опять клюнул носом пустоту перед собой. Дернулся, выпрямился – и вздрогнул. В трех шагах от него стояла матушка. Точно такая, какой он запомнил ее в последний день перед бегством из дома: в синем распашном летнике с пуговицами под самое горло, в мухояровом плате-убрусе поверх высокого кружевного волосника, со связкой ключей в руке и с непреклонностью на лице.

– Федор!.. Как ты мог… ты обманул нас… Кто теперь будет покоить мою старость?.. Твой отец ныне помирает. Хочет проститься с тобой. Возвращайся домой, не медли!

– Матушка… – пролепетал инок. – Как ты здесь очутилась?

– Приплыла за тобой. Пойдем, Федор! Ты голоден и продрог…

– Я больше не Федор, матушка…

Монах осекся, скользнув взглядом по берегу моря: на прежнем месте колыхался карбас.

– Матушка, а перекрестись?..

– Возвращайся домой, Федор! – глухо отозвалась она. – Не то прокляну! Материнское проклятье всюду настигнет, не спасешься от него, не отмолишься.

Феодорит смотрел ей в глаза. Там стояла двумя глыбами тяжелая, черная ненависть.

– Почему ты ненавидишь меня, дух нечистый?

То, что по видимости казалось матушкой, издало злобное шипение:

– Потому шшто не могу вззять тебя! Не даешшься…

Видение растворилось в холодном прозрачном воздухе.

Над островом потянуло ветром-морянкой. В полуночной стороне край моря вызолотила огненная макушка солнца. Феодорит, измученный трудной ночью, повалился на свое моховое ложе.

Гром разломил его сон пополам. Одурело мотая головой, инок выполз из-под навеса скалы, подобрался к обрывистой кромке угора. Открывшееся зрелище поразило его небывальщиной.

Мешанина людей на берегу. Они бежали, падали, топтали упавших, налетали друг на друга, бились. Крики, кличи, рев. Далекий звон металла. Бердыши секли свеев, будто траву. Рогатины протыкали шевелящийся полог обрушенного шатра, самого крупного из всех. Посреди лахты медленно зарывалась острым носом в воду шняка, еще одна прилегла набок. Саженях в двадцати за ними кутались в облачка дыма от пушечных выстрелов два русских насада. Третий проник в лахту, но дым над ним успел развеяться. Пущенные с него ядра своротили опоры свейского шатра, взорвали ужасом пробудившийся вражеский стан. Пушечный гром дал отмашку к бою пешему ратному отряду, высадившемуся на остров загодя. Насад в лахте разворачивался на веслах, чтобы в упор расстреливать шняки. Череда нескольких выстрелов превратила раздерганную сумятицу воплей на берегу в один кромешный гулкий вой.

Феодорит во все глаза смотрел на побоище. Русских ратников было не больше, чем свеев, скорее меньше. Но варяги были смяты и обезумлены внезапностью предутреннего нападения. Они чаяли себя в безопасности на островах и едва ли сторожились все дни, что стояли здесь.

Нынче, в свой седьмой день на Кузовах, Феодорит ждал какого-то исхода, но тоже не мыслил, что будет так: громовито, раскатисто, стремительно, яростно. Свеи сбивались в жалкие горстки и принимали с бою лютую смерть от сабель, чеканов, кистеней. Светлая кромка прибоя у стана заалела от крови.

Насады, отстреляв запас ядер, неторопливо приближались к разбитым, лежащим на воде вповалку, будто загульные пьяницы, шнякам.

Инок спустился по едва натоптанной тропке ниже. Он стоял в рост, не скрываясь, на мшистой плеши. Его могли принять издали за чужака и снять стрелой из лука. Он не страшился этого. Бойня на берегу заставила его страдать. В ней, как в капле воды, содержалось все море людских страстей. Как в малой персти – вся горечь взбунтовавшегося земного праха.

Он перебрался еще ниже по голым каменным панцирям с ёрником в щелях. Здесь уже слышался гул стонов, хруст ломаемой человечьей плоти.

Какому-то свею удалось вырваться из тисков бойни. Он бежал наверх, карабкался, падал на четвереньки, цеплялся и опять бежал. Вдогонку пустился ратник в стеганом кафтане и шапке – некольчужный, бесшлемный, с одной только саблей. Узнав его, Феодорит порывисто бросился навстречу обоим.