Валерий Поволяев - Зорге. Под знаком сакуры

Геббельс уселся в кресло с выражением нетерпения на лице, поднял хрустальный бокал, официант стремительно подскочил к нему с бутылкой французского шампанского наперевес, наполнил бокал, Геббельс с ходу, без паузы, начал говорить.

– Мы собрались на дружеский ужин, чтобы проводить в Японию нашего талантливого коллегу доктора Зорге. Уверен, он достойно будет представлять в дружественной нам стране восходящего солнца великую Германию. За будущие успехи доктора Зорге, за кропотливую, очень нужную всем нам работу, которую будет проводить он, сближая наши страны, Германию и Японию. Прозит!

Присутствующие дружно рявкнули:

– Прозит!

У Зорге отлегло на душе – он не ожидал, что провожать его будет столь высокое гитлеровское начальство: надо же, какой уровень доверия! Он усмехнулся про себя.

Как бы там ни было, старт по меркам коричневых рубашек получился очень высоким. 30 июля 1933 года Зорге сообщил в Москву следующее: «Я не могу утверждать, что поставленная мною цель достигнута на все сто процентов, но большего просто невозможно было сделать, а оставаться здесь дольше для того, чтобы добиться еще других газетных представительств, было бы бессмысленно. Так или иначе надо попробовать, надо взяться за дело. Мне опротивело пребывать в роли праздношатающегося. Пока что могу лишь сказать, что предпосылки для будущей работы более или менее созданы. Рамзай».

Зорге сумел за эти дни создать толстый представительский пакет: получил аккредитацию не только от «Франкфуртер цайтунг», а и от «Берлинер берзенцайтунг», считавшейся самой влиятельной биржевой газетой в столице рейха Берлине, – более толкового издания по части денег и бирж в Берлине не было, от редакции «Теглихе рундшау» и – самое главное – от журнала «Цайтшрифт фюр геополитик».

Главный редактор этого журнала Карл Хаусхофер – генерал, профессор, ярый приверженец Гитлера, был одержим идеей вселенского нацизма.

– Германия превыше всего, – орал он на каждом редакционном заседании, – в конце концов мы добьемся своего: рейх будет править всем миром.

Такой человек тоже дал аккредитационное письмо Рихарду Зорге, велел присылать из Токио «убедительные материалы, рассказывающие о росте нацизма в Азии и на Дальнем Востоке». Именно это письмо сыграло едва ли не самую значительную роль в укреплении положения Зорге в большой немецкой колонии, проживавшей в Токио.

Знал бы генерал Хаузхофер, кому вручил свою вверительную грамоту, половину бумаг в своем кабинете проглотил бы вместе с чернильницами и ручками.

Вскоре пришла новая шифровка из Москвы: Центр давал Рихарду второе добро на отъезд, Зорге удовлетворенно улыбнулся – завтра же он отбудет из Берлина, задерживаться здесь нельзя.

Вечером, сидя в ресторане, он прочитал небольшой материал в «Фелькишер беобахтер» о визите министра народного хозяйства рейха Гугенберга на всемирную экономическую конференцию в Лондон. Министр этот был, конечно же, не один – на конференцию с ним приехали советники, идеологические прилипалы и, естественно, обычные прихлебатели, люди, которых бывает около всякого министра не меньше, чем мух подле кучи навоза, – окружение немедленно подсадило Гугенберга на трибуну, с которой тот не замедлил произнести воинственную речь. Текст министр читал по бумажке.

Два постулата из речи Гугенберга потрясли собравшихся. Первый – «Германии должны быть возвращены ее колонии в Африке». Второй – «Территории СССР и Восточной Европы должны быть доступными для колонизации с тем, чтобы на этих землях энергичная германская раса могла осуществлять великие мирные предприятия и применять великие достижения мира».

Странно, почему никто из присутствующих не швырнул в министра Гугенберга пару тухлых яиц или хотя бы не выплеснул в физиономию чашку кофе. Но этого не было, наоборот – министру аплодировали. Выходит, Европа согласна с тем, что предлагает этот «порядочный немец».

Оркестр тем временем заиграл печальную, хватающую за душу мелодию, на маленькую эстраду выдвинулся аккордеонист – невысокий, седой, с крепкими загорелыми руками, проворно пробежался пальцами по черно-белым планкам клавиатуры, похожим на длинные, хорошо ухоженные зубы, аккордеон послушно отозвался на бег пальцев горькими звуками, в просторном зале ресторана словно бы что-то дрогнуло, в пространстве произошло невидимое смещение, но хоть смещение это и невидимым было, а очень хорошо ощущалось. Зорге невольно задержал дыхание.

Только Всевышний знал, как сложится дальнейшая жизнь Зорге, больше никто, ни один человек – ни в Москве, ни в Берлине, ни в Токио, – но может случиться так, что он никогда больше не вернется в этот город, не увидит того, что видит сейчас.

В висках у Рихарда что-то защемило, голова сделалась тяжелой. Оркестр доиграл мелодию до конца, сидевшие в зале люди устроили овацию аккордеонисту, тот грустно улыбнулся в ответ, проехался пальцами по клавишам аккордеона, как по длинным планкам рояля, потом прихлопнул ладонью меха.

Через мгновение этот стареющий человек запел, и в ресторане словно бы теплее сделалось, уютнее – он умел петь так, что менялся даже воздух.

Хороший был тот вечер – последний вечер, проведенный в Берлине тридцать третьего года…

Но разлука, в какой бы колер ни была окрашена, всегда имеет один цвет – печальный.

Самый короткий путь в Японию лежал, конечно же, через Россию – по Транссибу в мягком вагоне скорого поезда во Владивосток, оттуда – пароходом в один из японских портов, – скорее всего, в Йокогаму, а из Йокогамы – прямая дорога в Токио. Но этот путь обязательно вызвал бы подозрение у японцев и у немцев – людей, которые побывали в Советском Союзе, обязательно брали под колпак. Хотя бы на короткое время, но брали: такой человек непременно должен пройти проверку, и пока какой-нибудь ответственный чиновник не поставит фиолетовый штамп, свидетельствующий о благонадежности, глаз с проверяемого не спускали.

Другой путь – длинный, их, собственно, много – можно двигаться через Атлантику, с заездом в Канаду или в Штаты, через Индийский океан по маршруту печально известной эскадры вице-адмирала Рожественского, были и другие дороги, тоже морские, но все они съедали уйму времени.

Берзин, отправлявший Зорге, принял решение: надо идти длинным, кружным путем, так будет вернее, безопаснее. Берзин вздохнул и, словно бы утверждая это решение окончательно, наклонил тяжелую крупную голову, украшенную седеющим, словно бы присыпанном солью бобриком:

– Береженого Бог бережет.

Тяжелым было прощание с Катей. Та улыбалась, произносила какие-то слова, потом из горла у нее вдруг вырвался сдавленный взрыд, забивал речь, дыхание, перекрывал что-то внутри, а на глазах появлялись слезы. У Зорге боль стискивала сердце, он прижимал к себе Катину голову: