Вячеслав Шапошников - К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

Дорога слегка забирала к югу. Яков в молчании ехал впереди, сидел ссутуленно, наклоивв голову, может быть и дремал. Поспать им пришлось совсем мало…

Кони незаметно перешли с рыси на шаг. Начиналась жара. Струи нагретого у земли воздуха, будто какие-нибудь хрустальные клубящиеся пряди, подрагивали вокруг. Пыльная, хорошо наезженная дорога, обрамленная с двух сторон густыми зарослями ив, акаций, кустами дикого терновника, была пуста. В стороне проплывали одинокие базальтовые глыбы. На некоторых из них недвижимо сидели орлы. Небо было без единого облачка. Михаил глубоко вдыхал чистый горный воздух, напитанный теплом и пьянящими запахами летней земли. И вдруг — будто странное внезапное помрачнение нашло на все вокруг и на него самого… Опять, как и накануне, помнилось: со всем этим, южным, родным, ему предстоит расстаться надолго, может быть навсегда… Даже ознобно вздрогнулось.

Вскоре они остановились у брода через Малый Зеленчук. Надо было переправляться на другой берег.

Пожмурившись на жадно плещущиеся мутные воды реки, Яков поскреб в затылке, покосился на Михаила:

— Жара… Снега в горах сильно тают… Пожалуй, нам лучше ехать вдоль Малого Зеленчука, на Большом-то есть места, по которым в такие паводки не всякий раз проедешь…

— Смотри. Тебе видней! — кивнул Михаил.

За станицей Зеленчукской приободрились: до Сторожевой осталось всего ничего!..

Впереди уже завиднелись ряды низеньких казачьих хат, окруженных садами, церковь, сторожевая деревянная вышка. Спустившееся к горам солнце затопило станицу жарким светом. Въехав в восточные ворота, братья вскоре оказались возле родной хаты.

Первой они увидели мать. Она выбежала им навстречу, сухонькая, рано состарившаяся, и сразу же припала к Михаилу, едва он соскочил с коня, запричитала негромко:

— Мишенька! Сыночек! Чуяло мое сердечушко! Приехал!..

Тут же вышел из клети отец. Остановился посреди просторного двора, крупнотелый, кряжистый, с широкой, лопатистой бородой, уже как следует тронутой сединой. Стоял, ждал, когда сыновья сами подойдут к нему, не по-стариковски острые, светлые глаза смотрели на них из-под навислых, густых бровей чуть ли не испытующе, вроде бы спрашивали: как это они, оба разом, появились тут, перед ним?..

В обыденной домашней жизни отец одет всегда просто: ситцевая рубаха, шерстяные шаровары, на ногах — шерстяные носки и грубые кожаные чувяки. Таким он предстал перед сыновьями и теперь. Те передали поводья матери и один за другим вошли в калитку, поклонились ему, Яков даже слегка пристукнул при этом пятками сапог по-военному, будто перед кем-нибудь старшим по званию.

Отец шагнул к ним, положил им на плечи тяжелые, темные от загара руки, покивал, нисколько не изменившись в лице, сказал коротко: «Добро пожаловать, сынки!..», слегка оттолкнул их от себя. И — уже матери (не сказал, а приказал): «Гликерья! Коней поставь к нашему! Напой, как остынут! Накормлю сам…» Отходя от него, Михаил незаметно подмигнул Якову: мол, все тот же наш старик — ни слова, ни жеста лишнего… Яков тоже незаметно подмигнул ему.

У крыльца они стащили с распаренных ног обувь, сняли пропотевшие мундиры и рубашки, принялись умываться, поливая друг другу, обтерлись одним полотенцем, поданным матерью, и только после этого вошли в хату. Навстречу дразняще и так знакомо пахнуло борщом и свежеиспеченными хлебами…

Михаил с удовольствием ощутил босыми ногами чистоту и прохладу половиц, все еще хранящих запах чинары.

Яков спохватился, вспомнил про не снятые с седел переметные сумы с вещами и с гостинцами Михаила для родителей, вышел опять во двор. Михаил, поозиравшись в прихожей, заглянул в комнатушку, в которой когда-то жил с братьями, заглянул и в комнату сестер, где было также чисто и тихо, где тишина и чистота были давними, устоявшимися. Потом заглянул в родительскую комнату. Ее он всегда любил больше трех других комнат. В ней даже окошко было сделано по-особенному, по-стародавнему— «с рожками». Слева от входа тут — широкая деревянная кровать, покрытая стеганым темно-синим одеялом, над кроватью — образа, рядом с кроватью — невысокий столик с железным подсвечником, в переднем правом углу — лавка с расписной прялкой, пол устлан пестрыми домоткаными половиками… Даже сам воздух этой чистенькой белостенной комнаты для него всегда был каким-то особенным. В родительском доме все вещи — простые: деревянные столы и лавки, деревянные кровати… Пожалуй, единственный несамодельиый, фабричный, предмет в нем — настенные часы с кукушкой, висящие в прихожей. На их циферблате изображена девочка, поворачивающая глаза в сторону кукушки, когда та выскакивает из своего домика — куковать…

С улицы, со стороны западных ворот, послышались протяжные взмыки, тяжкий, медлительный топот, крики женщин и детей. Михаил догадался: пригнали стадо. Выглянул в окошко, зажмурился. Садящееся солнце пылало как-то по-пожарному, в его летящих над землей лучах золотисто светилось облако пылп, поднятое стадом, и в этом светящемся облаке брели, пыхтя, мыча, отдуваясь, коровы, бычки, телки, мелькали, оглашая станицу криками, встречавшие стадо люди… Михаил видел перед собой словно бы какой-то вечный, ничем не омраченный мирный вечер родной станицы. Такой вечер был здесь вчера, позавчера, такой вечер повторялся тут много-много раз за последние годы, прожитые им так далеко от всего здешнего, столь для него родного с младенчества… И опять шевельнулось в душе внезапное болевое предчувствие…

— Ну как, малость отудобил с дороги-то?..

Михаил вздрогнул, оглянулся: в дверях комнаты стоял отец.

— Ничего… От седла, правда, отвык, с непривычки спина затекла… Теперь — ничего… — пробормотал, выпрямляясь.

— Да… Ко всему нужна привычка… — врастяжку сказал отец и, уже тверже, жестче спросил: — Стало быть, ученье-то свое закончил?..

— Закончил… — Михаил кивнул, почувствовав во всем теле внезапную напряженность: заранее знал, к чему подведет отец этот разговор.

— Ну и как теперь?..

— Буду поступать па службу…

— Та-ак… А куда?..

— Вот вернусь в Петербург — определится… Пока — не знаю…

— Ну-ну… Ладно… — с неожиданной легкостью сказал отец и добавил: — Поди-ка: там тебя, у крыльца, Яков ждет… Я пока тут переоденусь малость… — Он вошел в комнату, а Михаил сразу же вышел, прикрыв за собой дверь и облегчение вздохнув: не состоялся пока этот тяжелый разговор!.. Однако знал — пока…

Мать между тем, управившись во дворе со скотиной и напоив коней, собрала в прихожей на стол.

Отец вышел из своей комнаты к столу, принарядившись: мягкий бешмет тонкого темно-синего сукна с накладными газырями, синие казацкие шаровары на очкуре, узкий ремень с простым дагестанским кинжалом, на груди — Георгий 4-й степени. Обут он был в мягкие козловые чувяки. Редкие светлые волосы были расчесаны «на пробор», окладистая борода была тоже расчесана и разведена на груди «на стороны». Держался отец осанисто, с явно подчеркнутым достоинством. Перед братьями пред стал словно бы другой человек. Человек такой: хозяин не только в своей хате да на своем дворе, хозяин целой станицы, в прошлом — боевой казак и всегда — ревностный слуга отечества и престола!..