Вячеслав Шапошников - К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

— Это неправда, Бруснев. Но пока — ладно. А не давали вы Александрову в переплет книги или брошюры революционного содержания?

— Нет.

— Ну а пишущую машинку — не давали?..

— Не давал, поскольку у меня никогда и не бывало таковой…

— Это мы установим, — пообещал подполковник. — А приспособлений для гектографирования вы Александрову не давали?

— Нет, не давал.

— И, разумеется, не обучали его технике гектографирования?..

— Не обучал. Не обучал и не мог обучать, поскольку не знаком с этой техникой.

— Однако при обыске у Александрова обнаружены были все принадлежности для гектографирования! Oткуда они у этого юноши?

— Этого я не могу знать…

— Александров, я думаю, не столь же упрям, надеюст, что он пояснит все это… Но… вернемся к вашим письмам Сивохину.

— О письмах я говорить отказываюсь.

— Категорически?

— Категорически.

— Ну что ж …. Пока, стало быть, запишем так: «Бруснев, допрошенный по поводу адресованных им Сивохину писем, дать какие бы то ни было показания отказался…» К сожалению. Ибо переписка ваша прелюбопытна! Вот, к примеру, письмецо с заграничным адресом. В нем говорится о пересылке писем и книг, а также — об анархизме и социализме… Кстати, Бруснев, не ответите, все-таки, к какому революционному направлению вы принадлежите? Судя по этому письму, вы — социал-демократ… Судя по программе, отобранной у вас, вы — социал-террорист, то бишь, народоволец… Правда, написана программка рукой Кашинского, однако найдена она у вас…

— На эти вопросы я также отказываюсь отвечать. Содержание этой программы я не знаю, я ее не читал.

— Я так и полагал! — усмехнувшись, подполковник взял в руки новое письмо. — А что у нас здесь? Ах, да: письмецо из Тифлиса. От «А. Б.». От Алексея Балдина, стало быть. «Пишите обо всем интересном, о политических и социальных событиях и о том, что вам пишут из-за рубежа…» Одно и то же, одно и то же во всей вашей переписке! Политическое и социальное!.. Социальное и политическое!.. И переписка ваша, и знакомства ваши — одного характера. Кстати, Бруснев, о знакомствах ваших… Вы замечены были среди компании писателя Астырева, арестованного примерно месяцем раньше, чем вы. Каковы были ваши с ним отношения? Где, когда, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

— С писателем Астыревым я познакомился здесь, в Москве. Я первый сделал ему визит и был у него всего дважды. Он же у меня не бывал вовсе. Познакомился я с ним как с литератором.

— И только?

— И только.

— Хорошо. А что вы скажете насчет ваших поездок в Тулу? Мы располагаем сведениями, что вы там бывали… Бывал там и ваш приятель Егупов с целью открыть там какую-то мастерскую…

— В Тулу я не ездил ни разу. О поездках Егупова туда ничего не знаю.

— Разумеется, разумеется!..

После допроса Михаил долго не мог успокоиться. Из-за его неосторожности жандармы добрались и до петербургских его знакомых… И вот — первые жертвы: Николай Сивохин, Валериан… Что обнаружено было при обыске и у того и у другого? Куда потянется от них «ниточка», на кого еще выйдут жандармы? Ведь и тот и другой, судя по сказанному Ивановым, тоже хранили при себе всю свою переписку… Особенно угнетало Михаила то, что у Валериана были найдены пишущая машинка и гектограф, которые он передал тому перед отъездом в Москву. За такие улики жандармы наверняка ухватятся как следует!.. Ведь просил же он Сивохина взять все это к себе. Не взял… И теперь Валериану придется туго. Именно из-за Валериана Михаил и переживал больше всего: он так полюбил этого диковатого смышленого юношу, так хотел помочь ему, а получилось вот как: тот оказался в тюрьме…

По характеру предлагавшихся ему вопросов Михаил догадывался, что с каждым днем жандармы узнают все больше подробностей и об организации, в которую он входил тут, в Москве, и о его личной роли в этой opганизации. Брала досада: так нелепо все получилось — арестовали с такими уликами! С первого же дня заключения беспокоило особенно то, что в руках жандармов оказалась вся его переписка, располагая которой те могли выйти на его немосковские связи… И вот они зацепились за эти связи… И потянули одну «ниточку» за другой…

Михаил старался держаться на допросах спокойно, осмотрительно, но позволяя втягивать себя в расставляемые следователем сети. Вначале он вообще не хотел давать никаких показаний, однако решил сменить тактику: слишком многое было известно следователю, слишком много бесспорных «фактических данных» было у того в распоряжении. Пришлось все-таки давать показания, не раскрывая новых имен, отказываясь говорить что-либо о лицах, интересующих жандармов; если же и говорил, то лишь в тех случаях, когда был уверен, что свиоми показаниями никому не принесет вреда.

В одиночке он привык жить воспоминаниями. Минувшее постоянно окликало его. Являлось одно и тянуло за собой другое…

Как он жил все последние годы? В вечной спешке. Так много надо было успеть!.. И вот — некуда более торопиться… Он втиснут в эту каменную клетку… День уходит за днем. Время, в котором ничего не происходит, время, в котором лишь ощущается бесполезное утекание жизни. Каждый день, если не везут на допрос в Георгиевский переулок, одно и то же, какая-то норная жизнь.

Видеть можно лишь трех-четырех стражей да тюремного надзирателя, когда тот подходит к откидному окошечку в двери, совершая вечернюю поверку арестантов.

Однажды Михаил вспомнил о своей «прогрессии». Как все ясно виделось, воображалось по ней тогда, в Питере! И вот — дни полного бездействия, полной оторванности ото всего… И впереди не ожидало его ничего лучшего. Не мог он знать, сколько протянется это следствие, не мог знать, каково будет наказание. Одно было ясно: уповать на милосердие суда ему нельзя.

«Вот и вся твоя «прогрессия», — покивал он своим невеселым мыслям. — Какая нелепость: прийти к ясному пониманию новых путей жизни и оказаться вычеркнутым из жизни…»

Вспомнились ему как-то и слова Пахома Андреюшкина, сказанные тем накануне готовившегося покушения на царя. Тогда Пахом принес к нему на квартиру остатки своей химической лаборатории. Он и накануне т а к о г о д н я оставался самим собой — улыбался, шутил, этот безунывный Пахом Андреюшкин… Лишь при прощании вдруг принахмурился: «Может, больше и не увидимся, Михаило…» Но тут же упрямо мотнул головой: «А! Но надо теперь об этом! Где наша не пропадала! Мы, брат, с тобой — казаки, а казаки всегда шли на рисковые дела! Все первопроходцы Руси-матушки были из казаков! Они, а не кто-нибудь, открывали неведомые земли! Так что, ежели что, — не поминай лихом! Считай, что ушел твой Пахом с ватагой надежных товарищей на поиски своей неведомой земли! И сам не засиживайся — отправляйся следом!..»