Герман Романов - Иркутъ Казачiй. Зарево над Иркутском

На лице командира корпуса генерал-майора Петра Николаевича Краснова зависла плохо спрятанная ухмылка. Сама фигура пожилого генерала в ладно пригнанной казачьей форме выражала решительность, но вот глаза были усталые, будто потухшие, без веры.

Адъютант генерала с пустыми погонами есаула на широких плечах хитровато, чисто по-казачьи щурил глаза, и Федор сразу решил про себя, что этот казачий офицер самого Керенского в ломаный грош не ставит, да и презирает его при этом.

Два офицера, полковник и штабс-капитан, со жгутами аксельбантов на плечах, слушали премьер-министра с плохо скрываемой скукой, видать, со своими речами он им порядком надоел, как горькая редька. Но смотрели преданно – это какой же глупец столь спокойного и почетного места при председателе правительства лишаться будет. Полных идиотов вроде нет…

Стояли рядышком трое штатских, в дорогих костюмах щеголявших – даже выбриты хорошо, сытые, лощеные, уверенные в собственной значимости – или секретари, или помощники министра-председателя. Слушали своего патрона в пол-уха, иной раз перешептываясь между собой.

Были и женщины в строгих платьях, но с перстнями на пальцах и ожерельями на белых шеях, цены видно не маленькой. Керенского они не просто слушали, ему с упоением внимали. Глаза у бабенок шалые и мутные, будто речи на них добрым стаканом водки действовали, либо белым дурманным порошком – кокаином, новой господской забавой. Федор в госпитале его раз попробовал через ноздрю вздыхать, так потом костерил себя почем зря несколько дней – и денег стоят много, и хуже водки…

– Вы кто будете?! – Керенский подошел вплотную к Федору и уставился на него строгим пылающим взором. Казак разглядел даже маленькие капельки пота на лбу и висках нынешнего Верховного правителя России, довольно потасканного на вид.

– Господин верховный главнокомандующий, – казак привычно вытянулся во фронт, положив ладонь на рукоять шашки и откозыряв правой рукой. – Командир четвертого взвода Енисейской казачьей сотни старший урядник Батурин. Назначен в ваш личный конвой со своим взводом. По приказанию командующего корпусом.

– Енисейская сотня вызвана по моему приказу, Александр Федорович, – подошедший генерал Краснов пояснил ситуацию. – Казаки надежные…

– Вы говорили мне об этом, Петр Николаевич. Как вы думаете, гражданин, – Керенский опять уперся взглядом в Федора, – одержим мы победу над большевицкими узурпаторами, что воткнули нож в спину революции?!

– В мелкую капусту покрошим, вы только прикажите, ваше высокопревосходительство. С четырех сторон Петроград город запалим. Да за революцию мы всех этих германских наймитов и шпионов смешаем с говн… – Федор осекся, ругательство вовремя застряло в горле. И еще заметил, что при титуловании министра-председателя тот заметно поморщился, будто лимон пожевал, и решил впредь называть его господином главнокомандующим, но не вашим высокопревосходительством.

– Не надо так горячиться, мой друг, Петроград все же столица, – Керенский покровительственно похлопал казака по плечу и повернулся к генералу. – С такими молодцами, как ваши казаки, нам победа обеспечена и над узурпаторами–большевиками, и над кайзером, их высоким покровителем. А вы как думаете, есаул?

Свой вопрос Керенский задал появившемуся из-за спины Батурина командиру сотни. Коршунов чуть щелкнул каблуками и выпалил:

– Лихой казак, отлично показал себя в боях. У меня все такие казаки в сотне. Господин верховный главнокомандующий, дивизионные комитеты уже собраны и ждут вас на втором этаже!

Но не успел проделать Керенский и пары шагов к двери, как у него за спиной появилась дама приятной округлости, лет тридцати, а то и меньше. Подойдя вплотную к министру-председателю, женщина что-то тихо прошептала. Федор не расслышал, хотя уши навострил, что твой заяц.

– Говорите, отличный казак?! – Керенский вопросительно посмотрел на Коршунова. Поморщил несколько секунд лоб, улыбнулся чему-то и негромко сказал: – Таких награждать надо без промедления, ибо революция ценит заслуги перед ней. Я вас произвожу в следующий воинский чин…

Тут Керенский остановился, наморщил лоб в размышлении, стал мучительно жевать губами, не в силах выговорить какое-то слово. Наконец выдал:

– Подпрапорщика!

Не успел Федор осознать случившиеся и толком обидеться на столь вопиющее несоответствие, как тут за спиной председателя правительства вырос полковник и что-то прошептал.

– Я хотел сказать – подхорунжего, вы же казак. И помните, после победы над большевиками, если вы проявите доблесть, вам предназначены погоны офицера. А от вашего конвоя отказываюсь, идите в авангарде – революция должна победить. Приказ напечатать немедля, – последнюю фразу Керенский уже бросил своим секретарям и протянул Батурину ладонь.

Федор на радостях так сдавил его мягкую ладошку, что Керенский поморщился и поспешил выйти из столовой. За ним гурьбой тронулись и остальные, на ходу поздравляя казака – кто хлопал его по плечу, кто просто пожимал руку. Удостоился Федор и генеральского похлопывания, и крепких офицерских рукопожатий, чему немало возгордился. Не прошло и минуты, как обширная столовая полностью опустела – в ней остался лишь чуть растерявшийся Федор и эта женщина, с чьей подачи он обрел вожделенный чин…

Олха

(Семен Кузьмич Батурин)

– Я с утречка всех опросил, староста ведь я или нет, – Василий горделиво выпятил грудь, но боле по привычке. Начальственные бляхи давно упразднили – революция по России идет, мать ее в скважину.

– И что, Василий Трофимыч? – уважительно спросил Семен Кузьмич, упрятав свой нрав поглубже. Казак с молоком матери впитывал в себя субординацию и дисциплину. Ведь сейчас перед ним сидел не родич младший, свой брат казак, коему в целях воспитания он с детства тумаков отвешивал, а сельский староста, то есть непосредственный начальник. Пусть у шурина нет таких прав, как у поселкового и тем паче станичного атамана, но власть старый служивый завсегда уважал, на то она и власть.

– Недовольными от меня ушли. Но не на Ваньку нашего, а на своих оболтусов, что сбежали, и со страху им палка шашкой показалась. Мыслю, пороть их сегодня люто будут, долго спать на животах придется, – и староста снова жизнерадостно засмеялся.

Однако Семен Кузьмич понял, что не за этим шурин пришел, а разговор у него к нему серьезный имеется. Да и жена уже давно это сообразила, брата знала как облупленного, с пеленок мокрых, ибо его вынянчила, так как старшей среди деток была. А потому стол был быстро убран, Иван отправлен на конюшню, а Анна с Полиной ушли на кухню мыть посуду – сын потом помойную воду из кадушки в выгребную яму выплеснет.