Эрнест Питаваль - Красная королева

– Мы поспели вовремя!.. – засмеялся он. – Прекрасная леди, вероятно, это и есть те самые яды, которые вы подмешали сэру Браю в вино? Поскорее опишите нам, какой именно яд вы дали ему и какое противоядие может еще спасти его, потому что королева приказала держать вас до тех пор в цепях, пока Вальтер Брай не выздоровеет, если же не удастся спасти его, то и вам придется сложить свою голову на плахе.

– Сжальтесь, я ничего не знаю! Клянусь, что королева введена в заблуждение. Этот человек уже давно был сумасшедшим; он угрожал мне…

– Прекрасная леди, вот наручники для ваших ручек. Посмотрите на них и пораздумайте, не выгоднее ли вам будет признаться во всем. Королева знает все. Вы трактирная служанка из Эдинбурга.

– Все это ложь, – простонала Кэт, – это подлая ложь. Сумасшедший говорит это для того, чтобы погубить меня.

– Сумасшедший ровно ничего не говорит; имеются еще и другие, видевшие вас у папистского столба. Где ваш ребенок? Признайтесь, иначе мы не имеем права щадить вас, и нам придется связать вас и отправить в тюрьму.

Кэт задрожала; холодный ужас сковал все ее члены. Полицейский положил наручники и веревки на стол.

– Клянусь Богом, я ничего не знаю о ребенке! – воскликнула она. – У меня украли его. Один Вальтер Брай виноват.

– Так, вероятно, за это-то вы и дали ему яд? Прекрасная леди, дайте противоядие! Это может спасти вашу жизнь.

– А вы обещаете, что меня оставят в живых? Поклянитесь мне в этом, тогда я исполню ваше приказание; иначе Брай умрет, как и я, без покаяния и отпущения грехов.

Полицейский схватил ее за руки. Она вскрикнула:

– Сжальтесь! Сжальтесь! Вот возьмите те капли в голубом флаконе. От приема их лихорадка сразу пройдет. Брай не станет ложно присягать. Он знает, что у меня украли ребенка. Я не убивала его. Я невиновна и только несчастна, благодаря ему!

Полицейский убрал наручники и произнес:

– Если ваше средство поможет, вам отведут лучшую камеру и не станут пытать. Королева справедлива; если вы невиновны, она вознаградит вас.

Во дворе стояла закрытая карета. Графиню свели вниз и заставили сесть в экипаж. Вооруженные всадники эскортировали его в Ньюгэтскую тюрьму.

Теперь вернемся к Шотландии.

Первый взрыв недовольства по поводу возобновления католического богослужения в Голируде был сдержан энергичным вмешательством лэрда Джеймса Стюарта, но слова реформатора Нокса: «Я скорее соглашусь видеть в Шотландии десять тысяч врагов, чем служение одной-единственной мессы», – звучали по-прежнему угрозой для государыни, которая была чужда своему народу, находила поддержку только в честолюбивых баронах и должна была дрожать перед тем, чтобы их честолюбие не сделало из нее игрушки партийных раздоров.

Она не обладала ни одним из качеств, которые хотели видеть в ней ее подданные. Даже наоборот, все ее очарование ставилось ей же в вину. Ее красота казалась подозрительной, так как в народе распространился слух, будто Мария приобрела во Франции привычку к ухаживаниям и легкомысленным любовным приключениям, что внушало ужас суровым, добродетельным шотландцам. И именно то обожание, которым окружали все во Франции королеву, отталкивало от нее шотландцев. Эта амазонка, эта любительница поиграть на лютне и продекламировать французские стихи, носившая корону в чудных локонах с большим кокетством, но без всякого королевского величия, любившая только поэзию да ухаживания, должна была править раздираемой партийными счетами страной, внушать уважение к закону мятежным лэрдам. Вдобавок еще она привезла с собой католических патеров и богослужение, весь этот столь ненавистный Шотландии религиозный аппарат, дружбу Гизов, коварство иезуитства.

«Прибытие королевы нарушило мирное течение нашей жизни, – так писал Кальвину Нокс. – Не успело пройти трех дней, как уже появились идолы в церкви. Некоторые влиятельные и почтенные люди пытались протестовать и высказывались, что их очищенная совесть восстает против того, чтобы земля, очищенная словом Божьим от чужеземного идолопоклонства, снова осквернилась. Но так как большинство приверженцев нашей веры было на этот счет иного мнения, то беззаконие восторжествовало и принимает все большее распространение. Уступившие оправдываются тем, что мы не имеем права препятствовать королеве держаться своего вероисповедания, говоря при этом, что и ты такого же мнения. Хотя я и оспариваю этот слух, но он настолько проник в сердца, что я не имею возможности настаивать, пока не получу от тебя известия, был ли этот вопрос предложен на рассмотрение вашей церкви и как отнеслась к нему братия».

Неудовольствие Нокса проявилось с полной нетерпимостью при торжественном въезде королевы в Эдинбург. В назначенный день Мария Стюарт направилась в город в торжественном шествии, под балдахином из фиолетового бархата, в сопровождении дворянства и наиболее знатных граждан. Шестилетнее дитя как бы из облаков спустилось перед нею на землю и, приветствовав ее стихами, передало ключи города, Библию и Псалтырь. Чтобы напомнить ей о тех ужасных карах, которые Бог посылал на идолопоклонников, на ее пути были выставлены изображения того, как земля поглощала нечестивых, в то время когда они приносили свои жертвы. Лишь с трудом умеренной партии удалось воспрепятствовать кощунственному изображению алтаря и священника, загоревшегося во время поднятия Святых Тайн. После радостного приема народа, приветствовавшего ее как королеву, и проявления религиозного фанатизма, угрожавшего ей как католичке, Мария возвратилась в Голируд, где ей поднесли от имени города большой серебряный вызолоченный ларец. Она приняла подарок со слезами на глазах, и по ее волнению можно было судить, как глубоко она страдала.

– Мое сердце разрывается, – рыдая, обратилась она к Марии Сэйтон, – они издеваются над моей верой и играют с куклой, носящей их корону.

– Мужайтесь, – прошептала фрейлина, – не унывайте! Час возмездия настанет, когда возле вас будет супруг, который твердой рукой смирит мятежников. Вы терпите во имя церкви, поэтому ищите утешения в молитве!

– Бедная Мария! – сказала королева, горько улыбнувшись. – А разве ты нашла утешение?

Мария Сэйтон вспыхнула, но твердым голосом возразила:

– Я имею то утешение, которое мне необходимо; а если моя душа страдает, то лишь потому, что я вижу, как вы несчастны.

– Чудная, родная Франция! – вздохнула Мария Стюарт. Но вдруг, как бы пробудившись от грез, она встрепенулась, ее глаза метнули искры, а губы искривились принужденной улыбкой. – Я сделаю, как они хотят, но это будет им же во вред. Они не увидят больше моего грустного лица, потому что не имеют сострадания к моим слезам. Я забуду то, что предано забвению, и постараюсь стереть грустные воспоминания; но муж, которого я себе изберу, должен сокрушить мятежников. Моей церкви объявляют войну, глумятся над моей верой; пусть так, но этой церковью я хочу одержать победу. Нас хотят видеть веселыми. Так будем же веселы, будем смеяться, вообразим себе, что мы на карнавале, в маскараде; ведь речь идет о том, чтобы потешить этих неуклюжих мужиков и строптивых лэрдов! Разве во Франции мы не научились покорять сердца? Неужели наши глаза не проникнут сквозь эти мрачные лица? Начну с Джона Нокса, этого сурового, непреклонного реформатора; неужели мягкий язычок женщины и улыбка королевы не приручат такого медведя? Быть может, эти суровые протестанты грозят слабой женщине церковным наказанием только из страха. Я буду льстить им, буду ласкова! Правда, я уже не та Мария, которую мой незабвенный Франциск заключил в свои объятия. Но, раз того требуют моя судьба и церковь, я снова стану улыбаться, забуду прекрасную Францию, как чудный сон. Ко мне, графы и рыцари! Спешите на турнир – и в награду вам рука королевы! Пусть гремит музыка, пусть все закружатся в веселом хороводе.