Валерий Есенков - Иоанн царь московский Грозный

Посреди сумятицы и бесчестья один Иоанн растерян, разбит и скорбит. Ему восемь лет. Он кое-что уже понимает. Он чувствует, что теперь он совершенно один, что в этих оскверненных палатах никто не станет его защищать. Он оглядывается вокруг и видит бесчувственные или жестокие лица. Только конюший Иван Федорович истинно потрясен: с кончиной Елены Васильевны он может и должен разом всё потерять. И оставшийся круглым сиротой Иоанн с рыданиями бросается на грудь человека, который устранил одного за другим его двоюродного деда, его дядю Юрия и его дядю Андрея. Он инстинктивно прижимается к тому, кто в этой толпе предателей и врагов ещё нуждается в нем.

Не один восьмилетний беспомощный отрок предчувствует, что наступают грозные времена. Москвичи обмирают на несколько дней, напуганные не столько происшедшим событием, сколько ожиданием непременно жестокого будущего, и глухо, с оглядкой, при закрытых дверях, как повелось на Русской земле, шепчутся между собой, кому нынче достанется верховная власть при всё ещё малом, стало быть, слабым, ни к какому управлению ещё не способным ребенке, а значит, кого ожидают опалы и казни, на кого посыплются благословенные милости, и все сходятся в том, что верховную власть приберет к рукам тот, кто посодействовал преждевременной кончине вдовствующей великой княгини, поскольку мало кто сомневается, что её кончина была неестественной, и во всех этих шепотах, осторожных прикидках, ещё более осторожных умолчаниях и оглядках по сторонам не слышится одного: тревоги за судьбу Московского великого княжества.

Глупее всех в эти ответственные, напряженные дни ведет себя именно тот, кому пока что принадлежит хотя бы видимость власти. Вместо того, чтобы действовать решительно, смело, не теряя минуты выследить своих возможных противников и тотчас их устранить, для чего пришлось бы подвергнуть опале десяток-другой замешанных в преступных интригах подручных князей и бояр, разослав их по глухим крепостям или отдаленным монастырским подвалам, вполне достаточная мера для их усмирения, поскольку разрозненные, оторванные от родственных связей они слишком слабы, слишком ничтожны, чтобы даже помыслить о новых интригах, Овчина-Телепнев-Оболенский, отравленный мелким тщеславием, твердо уверенный в беспрекословной поддержке своих многочисленных подхалимов, занят единственно тем, что обхаживает и ублажает восьмилетнего великого князя, только что потерявшего мать, рассчитывая снискать расположение, если не любовь несчастного отрока, рыдавшего у него на груди, и таким неутомительным способом укрепить свое несуществующее могущество, заполучить уже совсем бесконтрольную, единодержавную власть, не умея понять, что слабы отрок ничего не может дать никому, даже если бы этого захотел, другими словами, Овчина-Телепнев-Оболенский бессмысленно теряет бесценное время, что лишний раз свидетельствует о том, до какой степени он недостоин того высокого положения, которого достиг не талантами, не государственным складом ума, не по праву истинного властителя, а на фу-фу, при помощи пошлой любовной интрижки.

Зато бесценного времени не теряет один из самых опасных его недоброжелателей и завистников, опасный особенно тем, что это тайный недоброжелатель, тайный завистник, человек пусть тоже небольшого ума, тоже лишенный таланта правителя и государственного взгляда на верховную власть, однако хитрейший, коварнейший и озлобленный интриган, безжалостный и жестокий, когда-то перевешавший, на виду осаждавших литовцев, всех смоленских служилых людей, заподозренных в сношеньях с врагом.

Все эти тревожные, темные годы князь Василий Васильевич Шуйский спокойно восседает на одном из первых мест в заседаниях Думы и не подает признаков жизни, точно его не сместили, не обошли, не нанесли ему тяжкого оскорбления, и тешится разве что тем, что на время походов берет к себе вознесшегося не по заслугам конюшего всего лишь воеводой передового полка, но все эти годы, изо дня в день, он помнит о том, что именно он, потомок суздальских великих князей, первый среди советников покойного великого князя Василия Ивановича, истинная душа силой разогнанного совета опекунов, имеет куда более неоспоримое право на верховную власть, чем этот малоспособный, глупо-тщеславный бабник и выскочка Овчина-Телепнев-Оболенский, ставший конюшим после ночи любви.

Все эти годы он терпеливо, затаив ненависть, ждет часа расплаты, как его ждут все подручные князья и бояре. Он мгновенно соображает, какие возможности предоставляет ему внезапная кончина правительницы Елены Васильевны. Прирожденный интриган, подобно всему роду Шуйских, человек закулисных, искусно продуманных махинаций, пролаза и клеветник, князь Василий Васильевич в эти притаенные дни неопределенности и ожиданий снует взад и вперед, нашептывает и уговаривает, склоняет на свою сторону, запугивает и обещает, пока подавляющее большинство думных бояр, которых нетрудно купить, не оказывается на его стороне.

Всего-навсего протекает шесть дней, и уже на седьмой князь Василий Васильевич внезапно выходит из той густой тени, которая целых пять лет надежно укрывала его от опалы и казни. Действуя единственно своим весомым княжеским словом, а не словом великого князя, сразу таким образом присваивая себе всю полноту государственной власти, он повелевает взять под стражу ненавистного временщика Овчину-Телепнева-Оболенского и его сестру, Аграфену, мамку восьмилетнего Иоанна. Без следствия, без суда, по злодейскому обыкновению ещё не забытых удельных времен, недавнего правителя заточают в темницу, в ту самую, в которой полтора года назад томился князь Михаил Львович, двоюродный дед Иоанна, «тяжесть на него, по сообщению летописца, – железа тут же положиша, что на нем Глинском была», там злосчастный конюший вскоре погибает от голода, как перед тем его собственным злодейством погибли от голода князь Михаил Львович, князь Юрий Иванович и князь Андрей Иванович, ближайшие родственники малолетнего Иоанна. Его сестру Аграфену отправляют в Каргополь и насильственно постригают в монахини.

Всего только эти две, но долгожданные, жертвы и понадобились новому мятежу. Никто из многочисленных подхалимов свергнутого конюшего не вступается за него. Одни без промедления становятся подхалимами князя Василия Шуйского, другие трусливо молчат, как тут же продается и усердно молчит вся боярская Дума, а следом за ней молчит Москва, молчит Московское великое княжество, не без тайного ропота, но покорно принявшие новую власть одного из подручных князей.

Может быть, именно это молчание делает осторожного из осторожных, интригана из интриганов неосмотрительным и неосторожным. В боярской Думе уже много лет сидит и тоже угрюмо молчит князь Дмитрий Бельский, единственный из подручных князей и бояр, Гедиминович, который знатнее князя Василия Шуйского родом, что по обычаю местничества важнее всего, естественно, много важнее понятий чести, тем более достоинств ума. Будь князь Василий Васильевич прирожденным властителем, человеком государственного разворота и государственного ума, это пустейшее обстоятельство не смутило бы его ни на грош: сидит и молчит, так и впредь станет сидеть и молчать, а коли что, так в железы его, подземных казематов предовольно в православных монастырях, нечего им пустовать, приблизительно так подумал бы он, да и дел с концом.