Валерий Есенков - Иоанн царь московский Грозный

Без сомнения, не одна мораль насилия и беззакония, не одна трусость, не одна посредственность и бездарность сковывают волю и запечатывают уста подручных князей и бояр. Рука об руку с этой ущербной моралью и трусостью идет хищная жадность, безмерная жажда стяжания, самая оголтелая животная страсть потуже набить свой горячо любимый окованный железом сундук, а там хоть трава не расти, хоть Русская земля провались в тартарары. Оттого и молчат, что только и ждут новых раздач и пожалований, дающих бесконтрольную, безбрежную возможность грабить до нитки беззащитные посады и волости, грабить так, как не всегда грабят татары, грабить до оскудения торжищ, до обезлюдения земли. Молчат также и оттого, что терпеливо, злокозненно ждут, когда соберутся, в свою очередь, с силами, стакнутся, сплотят под своими знаменами бесчисленную родню, поднимут мятеж, сбросят нынешнюю беззаконную власть, установят свою, такую же беззаконную власть и примутся за новые пожалования и раздачи, дающие ту же возможность грабить и разорять.

И на этот раз всё происходит так, как всегда, как стало привычно, как ещё с воровского Рюрика повелось. Иерархи церкви, за время смуты тоже значительно прирастившие монастырские земли, послушно избирают митрополитом Макария, не потому, что хотят принять поучение и закон от достойного и мудрейшего, а потому, что на него указывает властным перстом с Великим Новгородом тесно связанный Шуйский, недаром именно новгородцы становятся застрельщиками нового мятежа. Наместников, назначенных Бельским, сменяют наместники, нынче на города и веси определенные Шуйским, и мирные города и веси отдаются его приспешникам точно так же на поток и разграбление, как военная добыча отдается наемнику, который тащит всё, что находит в городе, взятом на щит.

Правда, сам Иван Шуйский, видимо, утомлен, может быть, тяжко болен. Прогремев очередными бесчинствами, словно бы для того, чтобы потешить себя напоследок, он отправляется на покой, передав высшую власть своим близким родственникам, и тихо угасает в полной безвестности, года через два или три, никто не может точно сказать, не интересный, не нужный более никому, как и всякий бандит, отметивший свое пребывание на грешной земле всего лишь насилием и воровством.

Вместо него Московским великим княжеством правят Андрей Михайлович Шуйский, Иван Михайлович Шуйский и Федор Иванович Шуйский-Скопин. Эти уже абсолютно безлики и абсолютно бесстыдны. Занятые откровенным грабительством, они пекутся только о том, чтобы к подрастающему великому князю не приближался никто, кроме них, и когда неизвестно откуда и каким образом к нему все-таки приближается Федор Семенович Воронцов, эта непотребная троица не стесняется учинить неугодному любимцу великого князя громкий скандал прямо в Думе, избивает его у всех на глазах и отправляет в заточение в Кострому.

Этим грубым и грязным бесчинством окончательно развязываются руки незваных правителей. Уже не только всюду множатся бесчинства и грабежи их потерявших вожжи подручников, но учиняются убийства невинных людей, уже скорее ради наслаждения властью, чем из необходимости её укрепить и продлить.

Из всей троицы бессовестней, непристойней других бесчинствует князь Андрей Михайлович Шуйский. Он не только обирает посадских людей, землепашцев, звероловов и рыбарей, но уже принимается, под видом купли, чаще принуждением и насилием, отнимать земли служилых людей, таким образом подрывая военную мощь Московского великого княжества, поскольку служилый человек может служить и служит только с земли, дающей средства на коня, на оружие и хотя бы на мешок сухарей, с которым он уходит в поход.

Именно в этот критический миг, когда бесчинства, насилия и грабежи, которые продолжаются без остановки четырнадцать лет, со дня внезапной кончины великого князя Василия Ивановича, казалось, достигают предела возможного, когда Московскому великому княжеству угрожает полое оскудение и полный развал, великий князь Иоанн, ещё в первый раз, решается сказать свое твердое, бесповоротное слово, делает первый шаг, чтобы предотвратить катастрофу, восстановить должный порядок, учредить законность в своей многострадальной наследственной отчине, и этот первый шаг и первое слово определят его дальнейшую жизнь, все его заслуги и злодеяния.

Уже целое десятилетие, фактически всю свою пока что очень короткую жизнь, поскольку ему идет тринадцатый год, Иоанн впечатлительными глазами неопытного, беззащитного отрока, только ещё начинающего знакомиться с тем, что есть мир и что есть человек, наблюдает эти бесчинства, к счастью, не все, а лишь те, которые касаются лично его или творятся при нем, но и этих гнусных побоищ и свар более чем достаточно для того, чтобы отнестись критически к московскому высшему обществу и воспылать сердечным презрением к человеку, столь порочно способному грабить и убивать.

Уже самое первое впечатление, пробудившее его от младенческой спячки, оказывается чересчур необыкновенным, мрачным и сильным. Вы только представьте себе: маленький мальчик, трех лет, такой же нежный, такой же чувствительный сердцем, с таким же пылким воображением, как и отец, мирно играет в своей детской комнатке, естественно, нисколько не подозревая о том, что происходит в отцовских палатах, тем более не подозревая о том, что происходит в опочивальне отца.

Вдруг к нему вихрем врывается дядя Иван, матушкин брат, хватает отрока на руки, бросая на ходу какие-то непонятные ребенку слова или даже не говоря ничего, и тащит куда-то чуть не бегом темными тесными переходами, чего никогда прежде не делали с ним. Нетрудно предположить, что маленький мальчик крайне испуган, и такого испуганного, дрожащего всем беззащитным крохотным тельцем его внезапно вносят туда, где страждет в предсмертном полубреду почти неузнаваемый человек. Смрадный воздух, идущий от гноящейся раны ударяет в затрепетавшие ноздри, в глаза бросается тусклый свет горящих точно в густом тумане толстых свечей и странные вытянутые зеленоватые лица бородатых князей и бояр, которые плотной стеной окружают того, кто страдает и стонет и говорит на измятой постели, и сам любимый отце, исхудавший в несколько дней, с почерневшим лицом, с ввалившимися глазами, тоже, как все, обросший непривычной для него бородой, неподвижный, с безжизненными руками, с громадным золотым крестом на груди, отец, которого всегда видел нежным, ласковым, жизнерадостным, подвижным, живым, которого любил детской, то есть самой чистой и крепкой на свете любовью. И этот странный, чужой, непонятный отец с величайшим трудом приподнимает золотой маслянисто мерцающий крест и чужим, изменившимся, сдавленным голосом говорит неизвестно о чем: