Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

Он уже сел, придвинул свечу и радостно вдруг засмеялся:

– Стыдитесь, Трутовский! Подайте мне нож!

Книжный деревянный клинок он схватил как оружие и торжественно объявил:

– Считайте нынче себя именинником; я сам прочту вам «Мертвые души»!

Он развернул и провозгласил:

– «В ворота губернского города Н.» …

И стал со вкусом и силой выговаривать каждое слово, поставленное на диво ладно, мощно, красиво, на самое нужное место. И останавливался время от времени и восхищался влюбленно:

– Вы поглядите, Трутовский! Не Гоголь, а всякий другой по поводу вот этого разговора в дверях на вопрос Чичикова, отчего же он образованный, непременно заставил бы Манилова насказать с три короба вздору, вроде именин сердца и праздника души, но истинный художник знал меру, и Манилов отвечает все-таки мило, но весьма скромно, даже очень весьма: «Да уж оттого».

И сожалея, что всей поэмы слишком не удалось дочитать, бережно закрыл чудную книгу, вдруг подумав о печальной участи «Бедных людей», с грустью проговорил:

– Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя и особливо! Видите ли теперь это, Трутовский?

И Трутовский, смущенно откашливаясь, изумленно пробормотал:

– Он законченный живописец, честное слово! У него видишь всё, хотя тотчас бери и рисуй!

Он весело рассеялся и заключил:

– Вот вам, Трутовский, настольная книга. Всякий свой день читайте её понемножку, хоть по главе, но читайте, лучшая школа для вас, и не в живописи одной, в этом уж я вас уверяю. Держите.

И расстались они в три часа ночи. И только в четыре он был у себя, на углу Владимирской и Графского переулка.

Переполненный Гоголем, готовый что-то свершить, ещё не получившее и цвета, ни имени, не получившее ясной мысли и отчетливых форм, однако ж всенепременно великое, куда увлекал целый вечер Трутовского, возбужденный нетерпеливым, наскучившим ожиданием уже близкого теперь приговора, который над «Бедными людьми» где-то наверняка учинили и который вот-вот сделается известен ему, он совсем не думал о сне. Какой мог быть в таком состоянии сон? Так было хорошо и тревожно!

Он постоял посредине своей запущенной комнаты, освещенной бледно, загадочно, испытывая желание, но не находя, за что именно сию минуту без промедления взяться, отворил неслышно окно и сел, облокотившись на подоконницу, глядя то в прозрачную бледную тихую белую ночь, неприметно переходившую в утро, с её неподвижным сумеречным пронзительным светом, при котором можно было читать, со сквозным таинственным призрачным небом, висевшим будто и близко и далеко-далеко, с веселыми крапинками, точно веснушками, бледных меркнувших звезд, то на прокуренные нечистые стены, хмуро проступавшие в полутьме и будто за что-то его упрекавшие.

Он думал о странной, неопределившейся жизни своей, словно вот в этот именно загадочный миг стоял на пороге, и прошедшее уже было отрезано, провалилось куда-то, и всё, исключительно всё начиналось сначала, с самых первых шагов, чреватое любыми возможностями, необыкновенно прекрасное будущее крадучись проступало далеко впереди, призывая к себе, ободряя не мешкать, призывая идти без оглядки, не страшась ничего, ничего. Сердце сладостно замирало, и немного кружилась от громадности предстоящего голова. Что говорить, замахнулся он высоко…

Тут он как вкопанный встал, чуть не сбив с ног весьма элегантно одетого господина в легоньком летнем парижском костюме для оздоровительных прогулок именно по утрам, в белой шляпе и с тросточкой, с прямыми русыми волосами до плеч. Он извинился скороговоркой и хотел было обойти господина со стороны и скорее, скорее бежать по своему такому нынче важнейшему делу, да господин дороги не уступал и даже, кажется, широко улыбался.

Он вгляделся. Перед ним стоял молодой ещё человек, чуть не Раскольников, недоконченный, правда, без эпилога, из нынешних молодых прогрессистов, законченный либерал, с которым как-то само собой свелось шапошное знакомство в дрезденском ресторане во время обеда и даже сказалось несколько слов о погоде, о положении России и о Европе, об этой особе особенно, с такими подробностями, которые знают не из газет, а потому, что в Европе долго живут, между тем русский помещик, землевладелец значительный, недавний владелец около тысячи душ.

Молодой человек здоровался с ним по-французски, это уж всенепременно у них, чуть ли не первый признак либерализма и прогрессизма последней модели, с презрением ко всему русскому, а к русскому языку чуть ли не с ненавистью, выражал какую-то свою душевную радость, что видит милейшего Федора Михайловича живым и здоровым, осведомился слегка, каково нынче здоровье почтеннейшей Анны Григорьевны, и, явно скучая, выразил намерение завести обстоятельный разговор ни о чем.

Федор Михайлович наскоро ответил по-русски, это тоже всенепременно, правилом взял, что здоров, что Анна Григорьевна тоже здорова и что он ужасно, ужасно спешит, и было ринулся в том направлении, где уже кипела игра, проклиная чертова либерала и прогрессиста последней модели, что сбивает с истинного пути, да вдруг припомнил некстати, что в Дрездене либерал и прогрессист последней модели как-то между делом слегка говорил, что едет в Россию, впрочем, на короткое время, там у него приспели дела по выкупным платежам.

Без России Федор Михайлович так задыхался, что жаждал тамошних новостей, пусть вздор, анекдот, только бы из тамошней жизни, чтобы жить самому и начать наконец тот роман, который на корню запродал в «Русский вестник» Каткову, и за который никак приняться не мог и не мог.

Он остановился как вкопанный и чуть не с криком спросил:

– Вы из России?!

Либерал и прогрессист последней модели улыбнулся высокомерно, даже презрительно, это у них обычай такой говорить, чрезвычайно высокого мнения о себе, точно все судьбы России зависят только от них и все эти судьбы они уже разрешили, и разрешили очень легко, в Европу глядите и делайте как в Европе, вот вам закон:

– Оттуда.

Он пообдумался несколько, поотчетливей припомнил ту встречу в Дрездене за обедом, тот разговор и даже оторопел:

– Уже?!

Либерал и прогрессист последней модели всё улыбался той же гадкой улыбкой и всё продолжал по-французски:

– Помилуйте, три недели – срок чрезвычайный. В России я задыхаюсь, там всё так мерзко и гадко вокруг. Платежи получил и сюда. Только здесь и живу и дышу. Европа мой дом, здесь дети, жена, отсюда я ни ногой, хоть под расстрел.

Федор Михайлович пристально поглядел, отчетливо по-русски спросил:

– Это, собственно, отчего?

Либерал и прогрессист последней модели оживился:

– Помилуйте, в России варварство, дичь, невежество, пьянство и лень, отвратительное невежество наверху и внизу, казнокрадство и воровство, уже беспредельное, тогда как в Европе цивилизация и прогресс, образованность, новые нравы. Да что говорить, в Европе уже и народностей нет. Я вчера ехал в вагоне и не мог разобрать, кто француз, кто англичанин, кто немец.