Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

Его передернуло, впрочем слегка, словно бы царапнуло это последнее замечание, которым, тактично и деликатно, ему как будто давали понять, как мало у него шансов на выигрыш, не только в нынешний день, а и в целую жизнь: ведь это житейское правило, что, мол, деньги к деньгам, действует всюду, уж он имел случай убедиться множество раз. Но тут же, протестуя против этого пошлого житейского правила, у него шевельнулась досада, что этот закованный в сьют англичанин, явный богач, заграбастает то, что необходимо предназначено ему, бедняку, но Иван Александрович глядел так внимательно, так дружелюбно, что досада тотчас ушла, не успев по-настоящему, до кипения темных страстей, расстроить его. Уловив в этом взгляде словно бы страх за него, неразумного, он увлекся прежним вопросом, от большого ли самолюбия так скрытен этот проницательный человек, или причины тут иные совсем, и, тоже скрывая, но не умея скрывать, наблюдая, с каким изяществом, с какой продуманной, продуманной простотой, даже, верно, во вздохе, особенно, разумеется, в том, что Иван Александрович позволяет себе доверять собеседнику, задушевная искренность мешалась с явным изощренным лукавством.

Он давно и всегда знал Гончарова за умного, слишком проницательного и слишком тонкого, слишком скрытного человека, порождение, как он решил про себя, делового циничного Петербурга, без каких-нибудь самых малых высших идей, но с блестящим, как на смех, талантом, способным рисовать одни сухие петербургские типы, но лишь в этот миг смутно, неожиданно уловил, что перед ним очень русский и, может быть, самый русский мудрец, своим гением равный не меньше, чем здешнему Гете, каким-то чудом умевший соприкоснуться с народом и заимствовать от него простодушие, чистоту и ясную кротость души, широкость ума и незлобие, в противоположность именно всему петербургскому, то есть наносному, фальшивому и грубо изломанному. Благодаря такому соприкосновению в своем уже знаменитом герое Иван Александрович ухватил самое характеристичное свойство именно хорошего русского человека, способного, как никто на земле, к самоиронии, к самоказни, к роли страдальца от себя самого за собственный грех, и был вынужден именно у нас предусмотрительно стараться скрывать от соблазна собственный гений, очень этим похожий на Ивана Андреевича Крылова, другого совершенно русского мудреца, тоже прикинувшегося когда-то простодушным лентяем, каким и не бывал никогда.

Полно! Да может ли быть? А как же амбиция? Как же петербургский чиновник и сушь?

Но, сметая вопросы, ему представилось вдруг, какие могучие, какие невероятные книги ещё может написать Гончаров, какие абсолютно необходимые истины может и должен сказать о русском человеке русскому человеку, и стало до боли, до нестерпимости жаль, что вот на глазах у него пропадает эта чрезмерная русская сила, вдруг ни с того ни с сего наговорив на себя, что стал равнодушен к пользе Отечества, прохлаждается на скамеечке в Бадене, возле рулетки, тоскует, мечется и не находит в чужом-то месте пристанища для отягощенной русским горем души, не умея сладить с потребностью говорить непременно по-русски, но не желая, словно опасаясь чего-то, высказать себя до конца на любом языке, принужденно прикрывая свою доброту этаким артистичным лукавством.

Да полно! Доброту ли скрывает? Не уязвленное в этом во всем самолюбие, как у всех этих генералов и принцев? Это ещё надо решить, в этом нельзя допустить ошибиться!

И с не меньшим лукавством ухватывая возможность перевести завязавшийся разговор прямо и откровенно на то, что было важнее всего, прозрев таки наконец, может быть, самое главное, от чего Иван Александрович так терпеливо страдал, он с внезапной горячностью стал убеждать:

– Стало быть, понакопилось, понакопилось уже, и непременно, непременно надо сказать! И потому не верю я вам, вот совсем, ни на сколько не верю, чтобы вы взяли отпуск и притащились в это немецкое подлище рассиживать вот на этих комфортных немецких скамейках, в каком-то будто бы убеждении, что вы не хотите или не можете быть полезным Отечеству, не желаете даже трудиться и думать. Чтобы вы стали молчать именно в настоящее время, когда все мы так нуждаемся в самом честном, в самом прямом и, главное, в самом верном слове о нашем внутреннем неустройстве и о нашем народе, который ведь всё ещё прямая загадка для всех? Просто никак не поверю!

Он засмеялся, сел совершенно свободно, взглянул, не смутил ли мнительного, вполне может быть, собеседника, что было страшно важно ему, чтобы вдруг и сразу понять, больное ли тут самолюбие, не ошибся ли он, и натужно-весело огляделся кругом.

Знакомый франт снова стоял на крыльце, двумя руками расслаблено опираясь на трость, с потерянным бледным лицом, в распущенном галстуке, в смытом жилете.

Должно быть, без обеда остался нынче бедняга!

Не шевелясь, не меняясь в лице, Иван Александрович равнодушно признался, словно шутил:

– Ну ещё бы, в самом деле прибыл писать, разве скроешь от вас.

Ах, как славно сыграл эту простодушную откровенность и этот прямой комплимент его будто бы всевидящей проницательности! А у самого-то, должно быть, кошки скребут! Ах, какая умница, какой приятный артист!

Что же там-то в нем, под этой искусной игрой?

Но эта игра заманивала его, забавляла. Рождалась симпатия, рождалось доверие к этому странному, к этому необычному человеку, которого прежде не знал, да и знать не хотел. Он, казалось, вот-вот разгадает его или уже почти разгадал?

Ведь что говорить, слишком много поразвелось у нас нынче людей, которые словно стыдятся и даже боятся иных своих мнений и убеждений и потому отрекаются от них перед светом, однако же твердо храня свои дорогие мнения и убеждения втихомолку, втайне от всех. Причины этому разные, самого подчас противоположного свойства. Благородные люди слишком страшатся порой за выжитую ими драгоценную истину, за успех её в среде большинства, скомпрометировать её опасаются, высказав как-нибудь невпопад. Но большей частью умалчивают истину своих убеждений из внутреннего иезуитства, из болезненно раздраженного самолюбия, как бы вот от всех не отстать, как бы за глупую откровенность не влететь публично в разряд дураков, а что же ещё-то смешней и обидней, чем не быть, но за истину слыть дураком?

И вот ему часто казалось, в те прежние редкие случайные встречи, что у Гончарова вся эта игра. Вся эта скрытность и умолчание. По всей вероятности, от несносной амбиции, что-то вроде того, что слишком высоко о себе залетел человек, он так почти и решил и уж с ним никогда тесней не сходился, довольствуясь редкими случайными, порой поспешными, однако ж чрезвычайно интересными встречами, до того умны они бывали всегда.