Валерий Есенков - Игра. Книга о Достоевском

Он посоветовал раздраженно, жалея, что живое и верное в природе человека и общества, открытое этим глубоким, но слишком уж, чересчур осторожным мыслителем, теперь ускользнет от него:

– А вы проиграйте без жалости всё, до последнего гульдена, даже сюртук жилет.

Иван Александрович улыбнулся снисходительной, мягкой улыбкой:

– Может, по-вашему, и штаны проиграть?

Платье жены он уже проиграл, и полусерьезно, полушутя, слегка издеваясь над собой и над ним, подхватил:

– И штаны проиграйте! Главное, придумать и решиться на какой-нибудь внезапный, очень, очень отчаянный шаг, который перевернул бы всю вашу жизнь, не заморозьте себя. Сделать так, чтобы кругом всё, всё, решительно всё было другое, всё новое, чтобы потом-то, потом-то, после переворота бороться, работать пришлось во всю прыть. Тогда и внутри бывает всё ново, тогда познаёшь радость жизни, тогда становится как следует жизнь. Ведь жизнь, согласитесь, преотличная, преотличная вещь!

Он загорелся, глядя с надеждой на это словно подтаявшее, словно приобретавшее свое истинное выражение полное, совсем не старческое лицо:

– Нет, все-таки иногда бывает жить широко, во всю грудь, во всю силу души, во всю силу ума! В каждой малости, в каждом предмете, в каждой вещице, в каждом слове, в каждой даже, представьте, газетной строке столько может быть счастья, открытия, новизны! Это я там, в остроге, научился по-настоящему всё видеть и по-настоящему наслаждаться, а вернись теперь снова туда, я бы вдвойне наслаждался!

Лицо Ивана Александровича окончательно застыло по-прежнему, и голос вяло тянул, едва приоткрывая насмешку:

– Ведь вот вы меня убедили, всё до последней нитки спущу, обновлюсь в наготе, прямо до младенцев дообновляюсь, соску спрошу, хорошо!

Сунул руку в карман сюртука, достал кошелек, внушительно поиграл им и, сунув обратно, вынул изящный японский соломенный портсигар:

– Вот только покурим сперва.

Смешавшись от неожиданности, он пробормотал с упреком и завистью:

– Сигары-с?

Иван Александрович театральным движением с готовностью протянул:

– Да-с, угощайтесь.

Они взяли по толстой светлой сигаре.

Иван Александрович неторопливо подал огня.

Они закурили и вместе, не сговорившись, пустили в прозрачный, неподвижный, прогретый воздух две синеватые струйки, почти растворившиеся в ярком полуденном свете.

Одна была тонкой и длинной, другая врывалась прерывистой и густой.

Он пренебрежительно повертел сигару в руке:

– Нет, Иван Александрович, и курите вы тоже не то-с.

Иван Александрович поклонился с комической миной:

– Простите, Федор Михайлович, раскошелился на гавану, денежки на проигрыш приберег.

Он улыбнулся ядовито и тонко:

– Что гавана? Гавана вздор! Переводить понапрасну табак. Вы вот моих покурите.

– От ваши глаза, чай, на лоб полезут, не то в каторгу попадешь.

– С непривычки могут и на лоб полезть.

– Жуков небось?

– И жуков, и махорки в самую пору, букет-с.

– Я бы попробовал, да вот до Ваганькова далеко.

– Ну, за это будьте спокойны-с, аккуратно доставим-с, не потревожа костей, курите себе на здоровье.

– Ах, если доставите, можно попробовать, что ж…

Он сунул гавану в карман и извлек мягкий кожаный портсигар.

Иван Александрович с шутливым вниманием выбрал толстую самодельную папиросу, картинно раскурил её от сигары задохнулся, закашлялся, отшвырнул далеко на красный песок и едва прохрипел:

– Яду у вас нет?

Внутренне засмеясь, он отозвался, зловеще шутя:

– Не держим-с, вот если бы знать.

– И то… этими папиросками лошадь можно убить.

– Не пробовал-с, лошадей-с не нажил пока.

– Нет, в самом деле, серьезно…

– Серьезно – работать без них не могу.

– То-то от ваших книг волосы дыбом встают.

– Только-то и всего? Придется больше курить.

– Уже начали?

– Что?

– Ну, эту первую папиросу.

– Никак не начну, табачок слабоват.

– В Сибири не бывали давно?

– Денег не найду на табак.

– Авансов, стало быть, не дают?

– В долг живу – не дают.

– А вы попросите, а я вам что-нибудь накурю.

Увлекаясь всё больше, уходя с головой в этот странный, непоседливый разговор, он отвечал теперь быстро, без перерывов, едва поспевая за трепетом мысли, точно боялся перепутать или забыть:

– Не у кого нынче просить. Бибиков выпросил статью о Белинском и выдал в зачет двести рублей серебром. Я хотел сильно в несколько дней сделать эту работу, беспрестанно думал о ней и даже много писал, однако ж Виссарион Григорьевич никак не дается. Удивительно, понять не могу, отчего не дается. Узнал я его, кажется, хорошо, было время – чуть на него не молился, в каторге он душу мне укреплял, стоило припомнить голос, черту, пару слов. А пока возился, деньги проел, выпросил другой аванс у Каткова, под новый роман и тоже проел.

– Не о принце роман?

– Нет, пока не о нем и даже не знаю о чем. Надо придумать, засесть за него, чтобы выбиться из крайней нужды, а не умею делать два дела разом, потому что ежели писать две вещи разом, обе пропали. А тут другая беда: о Белинском просто привести его собственные слова, и более ничего, ничего, да по нашей непечатности совершенно нельзя и нельзя. А у меня жена на руках, молодая, без платья почти.

– И вы прямо сюда?

– Куда же ещё?

– А я диву даюсь, увидя вас у адовых врат. Думаю: он-то как на развратной стезе, на европейском-то перепутье, куда русский образованный человек за цивилизацией ездит, не в рулетку играть? На рулетку-то, согласитесь, ползет одна сволочь. Нам-то, старикам, уж нипочем искушения пошлостью, соблазном дурную копейку схватить, а он-то, думаю, как, ведь он всё на Запад плюется, гниль, повествует, и грязь!

– Рулеточный город.

– Хотите играть?

Он с усмешкой вздохнул:

– Надо играть, Иван Александрович, надо, того гляди, пойду без штанов, а ради Христа тут, небось, никто не подаст.

– Вам, значит, без штанов нельзя, рекомендуете мне-с.

– Я всю жизнь почти без штанов.

Иван Александрович пожевал губами и негромко спросил:

– И надеетесь очень?

– На что?

– На выигрыш, разумеется, на что же ещё?

Он поморщился, боясь сглазить, но кривить не умел:

– Да как вам сказать…

– Да уж скажите, что за секрет.

– Вот видите ли…

Иван Александрович вдруг рассердился:

– А вы не тяните, не украду и черкесу не передам-с.

– Я присмотрелся тут к игрокам…

– И непременно прорветесь.

Он заспешил, с готовностью кивнув головой:

– Вот именно, именно трудно, Страхов на что холодный философ, и тот бы, наверно, прорвался.

– Не знаю, как Страхов, а Некрасов не прорвался бы ни за что. Некрасов, надо вам знать стихами своими не кормится, он нужную карту ждать может сколько угодно, до трех суток, приятели говорят.