Елена Хаецкая - Атаульф

И стал к Сванхильде спускаться. Цепляясь за Гупту, я пошел следом. Гупта встал на тропинке, широко расставив ноги, и неодобрительно покачал головой.

— Бога Единого так не славят, — сказал он. — Не славят так Бога Единого. Нет, не нравится Богу Единому, когда его так славят. Плохо это. Бог Единый сердиться будет, Бог Единый будет ногами топать.

С этими словами Гупта ухватился за железный крест, который пригвоздил мою сестру к тропинке, и с силой выдернул его из живота Сванхильды. Сванхильда подалась было следом за крестом, но, освобожденная, упала на тропинку.

Я глянул на ее лицо с широко раскрытым ртом и вытаращенными глазами. В углу рта запеклась кровь. Я вспомнил, что моя сестра мертва, и хотел было попросить Гупту воскресить ее прямо сейчас. Но в этот миг Гупта повернулся к Хродомеру и, погрозив тому крестом, пугнул:

— У-у-у!

И размахнувшись широким движением, бросил крест в реку.

Подмигнул мне, скривив лицо на сторону, и пояснил громким шепотом, что Бог Единый нарочно его, Гупту, попросил хорошенько Хродомера попугать. Чтобы неповадно Хродомеру было.

Я решил не мешать Гупте воскрешать. Ему виднее, как делать.

Гупта наклонился взял Сванхильду на руки и сказал неодобрительно:

— Ишь, набегалась, коза! Мать-то ждет-пождет, проглядела все глаза! А эта спать улеглась! Что надумала — на берегу спать! Хорошо, Гупта мимо шел. Гупта тебя и нашел. А если бы недобрый человек нашел?

И стал укачивать на руках Сванхильду. Длинные светлые косы Сванхильды раскачивались в такт гуптиным шагам. Все-таки очень здоров был Гупта. Шел без всяких усилий со Сванхильдой на руках вверх по косогору, да еще напевал и приплясывал по дороге.

Он колыбельную пел. Вернее даже не пел, а орал на все село, и присвистывал, и причмокивал.

— Вырастешь большая, отдадим за вождя. Родишь ему сына. Пойдет он в поход, привезет тебе золотые серьги… — И снова: — Вырастешь большая, отдадим за вождя…

Я стал Гупте вторить, распевая во всю глотку:

— Родишь ему сына, пойдет он в поход…

Гупта обернулся ко мне и улыбнулся, кивая головой: так, мол, так!..

Беспрестанно повторяя колыбельную, мы поднялись наверх и пошли тем путем, каким я прибежал сюда. Но с Гуптой я ничего не боялся. И я знал, что чужаков в селе нет.

Возле дома Аргаспа, где в меня попала стрела, Гупта вдруг остановился. Пение прервал и спросил меня строго:

— Где то, что я дал тебе?

Я вытащил два обломка стрелы: тот, что Гупта из моей раны добыл, и тот, что я еще прежде под рубахой спрятал, когда стрелу обломал. Гупта не спеша уложил Сванхильду на землю, взял оба обломка, соединил их, покивал над ними, побормотал что-то себе под нос, а после выбросил.

Аргасп так и лежал у себя на дворе, и копье торчало из его спины. Я увидел, что у Аргаспа перерезано горло.

Гупта в сторону Аргаспа мельком только глянул и проворчал:

— Ишь, разлегся, бездельник! Все Богу Единому расскажу! Ужо вас всех Бог Единый!..

А я смотрел на Аргаспа — и хохотал, хохотал, хохотал… и никак не мог остановиться. Ужо тебя, Аргасп!.. Ты ведь в Бога Единого не веришь? Так будет тебе от Бога Единого, глупый Аргасп!

Я сказал об этом Гупте. И Гупта захохотал тоже, пальцем в сторону Аргаспа тыча. И толстый язык изо рта вывалил, чтобы Аргаспу обиднее было.

После опять Сванхильду на руки взял и дальше пошел.

Почти все дома в селе сгорели и курились дымком. Гупта сопел и ворчал, что воздух в селе испортили. И что поправить бы воздух надо. При этом Гупта испускал ветры и шумно хохотал. И наклонившись, бородой щекотал Сванхильде щеку и спрашивал ее:

— Что, коза, нравится?

А я смеялся.

Против дома Гизарны лежали трое — Оптила, сын хродомеров и двое рабов хродомеровых, Скадус и Хорн. Земля под ними была темная. Напротив них, прислоненные к плетням, сидели, скрестив ноги, трое мертвых чужаков. У одного лицо было сплошь кровью залито. Перед каждым из мертвых чужаков стоял горшок с кашей и пиво.

Оптила лежал на спине, одну руку широко откинув в сторону, другая примостилась на груди. Он будто спал, широко раскрыв во сне рот. Только глаза слепо смотрели и не видели.

— Ай да старейшины в селе! — закричал Гупта, негодуя. — Гостей назвали, а сами перепились! Гости сидят, скучают, кашу есть не хотят! Как тут пировать, коли хозяева спят, упившись и обожравшись! И воздух нарочно испортили, из озорства пьяного, чтобы Богу Единому досадить! А потом уснули! Разве так гостей принимают? Гость приходит от Бога Единого. Ай да старейшины! Обидеть Бога Единого удумали! Ай да село!

И видел я, что прав Гупта: и вправду испортили воздух в селе, чтобы Богу Единому досадить! Понимал я и то, что негодный старейшина Хродомер. Разве так делается? Гостей назвал, а сам в нору полез.

Ну ничего, мы с Гуптой да с Богом Единым наведем здесь порядок.

У Валамира в воротах тоже мертвый чужак сидел с пивом и кашей. И у Агигульфа-соседа двое таких сидели.

На нашем дворе воздух был хоть топор вешай, и тоже гости сидели — трое. И от обиды угощаться не хотели. А перед ними отец мой Тарасмунд развалился, забыв свой долг хозяйский. И стыдно было мне за наше село. И заплакал я от стыда.

Гупта же повернулся ко мне и сказал:

— Ты не плачь. Но сам так не делай, как отец твой.

Я так рассердился на моего отца, что отвернулся и не стал на него смотреть.

А Гупта понес Сванхильду мимо гостей. Гости же глядели прямо перед собой, от оскорбления окаменев и не желая с нами говорить. Гупта шел туда, где прежде наш дом стоял. Теперь там было длинное черное пятно-пепелище, где сочились дымком длинная продольная балка и дедушкины боги, торчащие из пепла как три обгоревших пальца.

Гупта своими босыми ногами встал на золу и, как был, со Сванхильдой на руках, и стал что-то высматривать, бормоча:

— Где же мамка-то наша? Где она прячется? А, вот она, легка на помине! Хороша! Отпустила дочку бегать, а сама тут спит.

Я подошел поближе и тоже ступил на золу. Она была такая горячая, что жгла даже сквозь подошвы. Я увидел, как блеснуло что-то золотое. Это был оплавленный золотой браслет, который Лиутпранд подарил Галесвинте. Обугленная рука выглядывала из-под почерневшего тела нашей матери Гизелы, перебитой балкой почти пополам. Гизела лежала, раскинув руки, будто закрывала собой Галесвинту.

Гупта бережно положил рядом с ними Сванхильду. Она была очень белая, а вокруг все было черным. Одежда Сванхильды стала потихоньку тлеть, волосы потрескивали, скручиваясь по одному. Я изумился: как Гупта босиком стоит на таком жаре и не чувствует его. Я отступил с золы и понял, что едва не обжег себе ноги. И вдруг я снова увидел, что они все мертвы: моя мать и обе мои сестры.

Я перевел взгляд на богов, что поставил дедушка Рагнарис. Отец наш Тарасмунд, хотя и спорил из-за богов с дедушкой, однако после дедушкиной смерти не стал спешить выносить их из дома. Воздух над пепелищем дрожал. И в этом дрожащем мареве плавали черные хлопья. Лица богов были обуглены до неузнаваемости, но я все равно узнавал их: Вотан, Доннар и Бальдр.