Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк

– О ком это вы, Кузьма Петрович? – встревожился Иван.

– О тебе, Ванюша, голубчик. О тебе, сирота.

– Да что ж я за птица такая?

– Да птица ты небольшая, это точно, – согласился думный дьяк. – Но потому-то и должен хорошо помнить, какая необычная на плясовой площади перед домиком коменданта стоит деревянная лошадь с острою спиною, а рядом столб вкопан с цепью и весь утыкан спицами… – С угрозой посмотрел в глаза: – Знаешь, зачем все это?…

– Да Бог с вами, Кузьма Петрович. Христианская чай душа!

– А ты меня пожалел?

Растерянно помолчали.

Думный дьяк Матвеев, наклонив тяжелую голову на круглое плечо, внимательно и со страхом разглядывал Ивана.

– И высечь нельзя… – горько вслух рассуждал он. – И оставить с миром нельзя… Ты мне, Ванюша, теперь, как кость в горле… А ведь я не до малого дошел… Всем Матвеевым да Крестининым в миру нелегко пришлось, мир праху отца твоего, а я все равно дошел не до малого… С Остерманом Андреем Ивановичем на вольной ноге… А теперь? Спросят – чей это пьющий дьяк, откуда пошел такой? Так и ответят – отпрыск стрелецкий…

Побледнел.

Наверное, представил виселицу. Ту самую, на которой еще недавно висело перед окнами Юстиц-коллегии истлелое тело Матвея Петровича Гагарина – воеводы сибирского. Не сумел жадный воевода заглотать того, что откусилось. А теперь перед окнами Юстиц-коллегии его, думного дьяка Кузьму Петровича Матвеева, распнут.

Покачал седой головой.

– Ну, – сказал вслух. – Не молчи теперь. Слышал, сказано отобрать с тебя скаску? Теперь говори всю правду, что за новые острова? Кто придумал? Откуда такая маппа?

Добавил:

– Пока все не скажешь, ничего не прощу.

Устроился на скамье уютно, надежно, будто вовсе и не сердился, даже дверь на крюк запер; видно было – готов слушать Ивана хоть до утра, а Иван как стоял, так и продолжал стоять.

Ведь как сядешь?

Разве апостол Павел не говорил: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать»? Не окажись шкалик в шкапу, может, он, Иван, и промолчал бы, но шкалик оказался в шкапу, и он, Иван, действительно невесть что наплел государю, не признал в преображенском грубом полковнике своего государя.

Это бес шутит, подумал беспомощно. Это неудача такая в судьбе.

Но вслух, сам тому дивясь, искренне стоял на своем, преданно смотрел в не верящие глаза думного дьяка – да знаю я, знаю путь в Апонию! Упрямство такое напало на Крестинина, что язык как бы сам по себе жил, мотался сам по себе. Ему, такому языку, только под нож, ничего иного не остается, а он дразнился, он дразнил думного дьяка, стоял на своем в дьявольском упрямстве – вот, дескать, знаю путь в Апонию!

– Молчи! – наконец, прошипел думный дьяк. – Много слов – мало правды. Где сыскал маппу? Откуда взялась маппа?

– Казак привез с Сибири.

– С Сибири?…

Иван, дивясь злым усталым глазам Матвеева, повторил:

– Точно так.

– Ну, и где тот казак? – голос думного дьяка был ядовит и холоден, как жало змеи. – Он что, прискакал в Санкт-Петербурх прямо из Апонии?

Иван задумался:

– Может, и из Апонии…

И объяснил зачем-то:

– Сперва морем, потом посуху…

– Ты водки выпьешь, тоже идешь по лужам, ако посуху. Только бываешь мокрый. – Было видно, что терпения думного дьяка надолго не хватит. Стукнул пухлым кулаком по столу: – Сам придумал глупую маппу? Признайся! Сам выдумал острова?

– Да не так! – Иван перекрестился. – Видел истинный чертеж. В руках держал.

– А где он?

– Сжег, – зачем-то соврал Иван.

– Ну, сжег? – Матвеев нисколько не удивился, только презрительно повел мясистым носом. – Не противное ль дело, сжигать такие бумаги?

– Противное, – стоял на своем Иван. – Но сжег. Потому, как боялся. Долго терпел, держал при себе бумаги, даже выучил на память, а потом сжег. Подумал, что я интереснее перенесу новые острова на маппу, лучший учиню чертежик.

– Ладно, – Матвеев плотно утвердился на скамье. – Рассказывай.

И Иван рассказал.

Все рассказал.

Как его ломает ночами тоска, рассказал. И как он ничего не может поделать с тоской. И о черных сибирских снах рассказал, и о странном пророчестве старика-шептуна. И о книгах и маппах, которым отдал почти всю жизнь, а они подводят его своей неточностью. И рассказал, как он честен, как работает, как учиняет новые маппы, ничего не прибавляя от себя, а беря только от чьих-то знаний. Он ведь своею злосчастной маппой не козырял, он прятал свою злосчастную маппу, совсем не хотел, чтобы, попав на глаза, его маппа смутила бы кого-нибудь, тем более, государя.

Покаялся, это бес попутал. Дескать, вся его, Ивана, несчастливая жизнь – сплошной спор с бесом, непрерывная борьба с бесами. То указанные бесы тянут его в кружало, как на веревке, то заставляют на смех добрым людям пить винцо да куражиться, а то подкинут шкалик, не куда-нибудь, а прямо в рабочий шкап. Лезешь за бумагами, в мыслях никакого дурна нет, а вместо бумаг угадываешь под рукой шкалик. Ну, разве не бесовские штучки? Хорошо хоть, пошло на пользу – угодили государю. И даже рассказал, что с некоторых пор он, простой секретный дьяк Иван Крестинин, чувствует в себе некую тайну.

Печальная в нем есть тайна, сказал.

– А вот выбьют из тебя тайну палеными веничками, – угрюмо пообещал думный дьяк.

– Выбьют, – удрученно согласился Иван.

И прямо рассказал, как в октябре сидел в кабаке на Троицкой, и случайно услышал, как рядом два казака говорят о Сибири. Сразу вспомнил про неукротимого маиора Саплина. Говорил там все больше казачий десятник, ему, Ивану, запомнилось одно странное слово – пагаяро , он, Иван, даже не знает, что может означать такое слово. И еще о всяком другом говорил десятник. О море, например, большом.

– Погоди, – жадно насторожился Матвеев. – Какое, говоришь, слово произносил десятник?

– Пагаяро.

– Прямо вот так произносил?

– Истинный крест!

– Ну? – теперь думный дьяк слушал жадно, даже посунулся со скамьи в сторону Ивана.

Так вот и получилось, объяснил Иван, совсем огорчившись. Кто ж с первого взгляда разберет, что за люди сидят в кружале? Одно было видно сразу, что те казаки издалека. Ну, он и вспомнил о маиоре. Решил спросить, может, встречали где казаки неукротимого маиора Саплина? Я тихо обратился, с полным уважением, на всякий случай приврал Иван. А десятник и другой казак обиделись. Там в кружале оказался вор, ярыга, он срезал пуговички с десятничьего кафтана. А десятник ухо срезал с ярыги. Прямо вот так отхватил ухо ножом. Больше того, десятник так рассердился, что пошел махаться портретом государя. Вот он, Иван, и боится говорить о случившемся. А на казака крикнули государево слово.

– А ты как выпутался?

– Я плохо помню. Хозяин вступился, – совсем застыдился Иван. – Хозяин выставил меня из кружала, и бросил за мной мешок. – О подводе, на которой его, мертвецки пьяного, привезли ко вдове, и о военных песнях, которые он пел, лежа на телеге, Иван умолчал. – Так чужой мешок и остался при мне. И ничего не было в том мешке, кроме челобитной да чертежика.